Охота на дьявола (Лури) - страница 144

Но Костоев так до конца и не понял бы Чикатило, если бы тот не рассказал ему однажды такую историю.

— Сегодня утром меня повели в душ, — говорил он. — Там было много народу. Один из заключенных ходил и хвастался: «Я сижу за то, что прикончил пятерых». Я ничего ему не сказал. Но подумайте, как бы он себя чувствовал, скажи я ему, что прикончил 55 человек? — И рассмеялся от удовольствия.

Только тогда Костоеву открылось, кем был Чикатило по своей сути. Маска доброго дедушки, маска преданного коммуниста, маска оскорбленного и обиженного, наконец, маска психически больного, а за всеми этими масками — высокомерие человека, способного испытывать жалость только к самому себе. Чувство мести, взлелеянное убогими фантазиями. Отречение, как от ненужной помехи, от всего человеческого. Капитуляция перед силами зла, таинственными, как Бог и смерть, и реальными, как раны на теле ребенка…

Еще не видя этой книги, я отнеслась к ней с некоторым предубеждением, настороженностью, а если говорить правду, то и с неким ревнивым чувством. Мне довелось так много заниматься делами, которые расследовал Исса Костоев, — не раз я о них писала (сколько знаю, никто, кроме меня, о нем тогда не писал), тысячу раз рассказывала о них и в публичных выступлениях и в узком кругу, — что я привыкла считать их уже как бы своим достоянием, собственным «частным владением», и вторжение сюда другого, да еще иностранца, да еще с целой книгой, показалось мне покушением на мои исконные права.

Но стоило мне начать книгу, и мне стала ясна беспочвенность моих притязаний: Ричард Лурье знает о Чикатило куда больше моего. И дело не только в том, что он владеет огромным материалом, — он настолько вжился в этот материал, что смог не только описать события, но и показать (а это самое трудное) зарождение порочной страсти, механизм ее самооправдания и полную ее победу.

Но почему же все-таки, когда я читаю эту книгу, я не могу отказаться от впечатления: все так — и словно бы не так.

Сперва я подумала, что происходит это от некоторой беллетризации повествования — вот мы видим Чикатило, идущего по следу очередной жертвы, и слышим его мысли, почти ощущаем, какая волна на него накатывает; вот нам показан Исса Костоев, в тревожных раздумьях мерящий шагами свой рабочий кабинет. Спору нет, автор вправе позволить себе подобный прием изложения. Но почему же, когда он показывает мне Чикатило в пожаре его страстей, я ему верю, а когда следователь меряет шагами свой кабинет, у меня к автору веры нет? Дело, очевидно, не в беллетризации.