Досье Габриэль Витткоп (Витткоп) - страница 2

Так надо ли изумляться тому, что Ипполита любила прогулки в морг; каждое из тел, которые ей случалось пристально исследовать в прозекторских, рассказывало ей в высшей степени свою, поистине суверенную историю. Один мертвец, раздувшийся как клещ, своим створожившимся аспидным животом, плоскими, как листья, яичками, окрашенными багровой кровью, почерневшим членом и сияющей тьмой беззубой глоткой молвил о фатальности инфаркта для бездомного, которому некому помочь, другой - взорвавшейся звездой в плюмаже арабской шевелюры - о безжалостности криминальной разборки и невозможности в ней выжить, лишенная ногтей русалка из речного ила своими слизистыми оболочками, раздувшимися от воды, - из первых - отягченных трупным воском - уст - о таинстве утопленничества, похожий на черепаху старик своим исштрихованным грубым сапожным стежком телом - героическую историю борьбы за жизнь, самоотверженной настолько, что не пасовала перед неизбежной болезненностью сдач особенно дотошных анализов. И даже в мире живых Ипполита считала заслуживающими особенно внимательного наблюдения - все с тех же позиций стремления к уникумности - те существа, к которым смерть подобралась особенно близко, выделяя среди них самую элитную касту - прокаженных. Ипполита различала в проказе одну из самых необыкновенных и непостижимых метаморфоз тканей, что может выпасть счастье исследовать восприимчивому к прекрасному человеку. Она не могла скрыть своего возбуждения, когда обнаруживала благородный металлический оттенок в иссиня-черном эпидермисе прокаженных, когда в неразгладимых морщинах туго натянутой кожи (туго, а все равно неразгладимых) занимались прокопченные отблески серебристого света, когда лишай на щеках тоже начинал отливать серебром, а в черном рассоле немыслимо опухших глаз закипала невероятная злоба. Ипполита считала, что самые колоритные особи этой расы не просто символизировали вечность, а ею самою и были, потому что когда ей случалось видеть на ланитах особенно ледяной аспидный оттенок, она верила в то, что его обладатель был прокаженным испокон веков, видел шипящие потоки лавы, приумножение океанского желе, был прокаженным внутри кораллов и углеродов, в известковом иле, сначала пузырившимся несколько веков, а потом затвердевшим литографическим камнем.

«Chaque jour est un arbre qui tombe» - это последний роман Габриэль Витткоп, но в оборот в нем были взяты - среди прочих - и темы, мужественно обозначенные уже в ее первом - «Некрофиле», которого не устрашилась в 1972-ом году напечатать в Париже легендарная французская предводительница борьбы против ограничений сексуальных свобод Режин Дефорж. Публикация такой книги действительно требовала неустрашимости, поскольку «Некрофил» представлял собой сколь романтичный, столь и натуралистичный дневник современного парижанина по имени Люсьен, испытывавшего непреодолимое сексуальное влечение к человеческим трупам; в этом дневнике с исчерпывающей патологоанатомической достоверностью было описано множество совокуплений Люсьена с его бездыханными любовниками, а также под высочайшим градусом эмоционального напряжения были сервированы опаснейшие приключения и авантюры, в которые Люсьен пускался ради добывания покойников для сеансов его необычной любви. Эдуард Лимонов написал однажды, что «Лолита» - это отнюдь не книга о любви к девочке, как принято считать, а книга об отвращении ко взрослой женщине; наверное, было бы здорово акцептировать подобную эффектную логику и назвать «Некрофила» не книгой о любви к мертвым, а книгой о ненависти к живым, но это значило бы - погрешить против истины, ибо эта книга такова, что ее автора никак не заподозрить в том, что через такое пусть провокационное, но иносказательное, мол, по своей сути, обожествление страсти к мертвым он-де мог выказывать свое «фи!» или «нет!» нравам, определявшим актуальное - на момент написания романа - состояние мира живых; «Некрофил» написан так, что буквальное восприятие заявленных в нем деклараций выглядит самым верным решением: трупы людей действительно прекрасны, а предаться физической любви с ними - впрямь огромное удовольствие; и если уже при таком допущении все-таки уместно будет противопоставить мертвые тела живым, то живые будут выглядеть заслуживающими вовсе не ненависти, а практически христианского к ним сострадания, то есть им не вменяться будет в вину, а в ранг их беды станет возводиться их неспособность оказываться столь же искушенными в постижении радостей всамделишной любви, коими могут быть возлюбленные труполюбами мертвецы. Иными словами, в своей исповеди Люсьен часто объяснял прелести близких отношений с покойниками именно небезукоризненностью одушевленного человеческого материала, заключая, например, что мертвые люди гораздо более опрятны, чем живые, и, в отличие от живых, не лживы, и что некрофильская любовь в противовес традиционной предполагает обязательность самопожертвований со стороны любящего сильнее (а не сопряженная с такой обязательностью любовь не может считаться истинной), но экспонированное в «Некрофиле» необычайное богатство духовного мира Люсьена, питаемого его романами с самолично выкопанными им из могил мужчинами, женщинами и детьми, и питавшего его изобретательность, обеспечивавшую достижение между живым и мертвым участниками любовного союза чрезвычайной доверительности и безусловного взаимоуважения во время их недолгой (ввиду неизбежности разложения) связи, не дает повода усомниться в том, что «Некрофил» - это, в первую очередь, именно повесть о любви, а вовсе не вычурная притча об отвращении к реальности, вызванном ее несовершенством.