Следовательно, можно предположить, что сам факт схематичности, заданности сюжетов и характеров не всегда является синонимом литературного штампа и посредственности. Скорее всего, эта заданность является воплощением некой алгоритмичности нашего современного мышления. Именно понятие алгоритма, пришедшее к нам из кибернетики, и позволяет современному человеку оптимальным образом обработать тот поток информации, который обрушивается на него со всех сторон.
Иными словами, схематизированное искусство не перестает быть искусством и дает человеку шанс выжить и сориентироваться в сошедшей с ума действительности. Но остается еще один вопрос: схематизация литературы – это изобретение только современной массовой культуры или нечто подобное существовало уже в предшествующих эпохах и, в частности, в античной литературе? На память сразу же приходит опыт греческого романа (Гелиодор, Ахилл Татий Ксенофонт Эфесский и др.), где строгое следование раз и навсегда заданному сюжету должно было соблюдаться безукоризненно. «Параллельные жизнеописания» Плутарха, например, по мнению С. С. Аверинцева, это не что иное, как популярно-философская литература, а «композиция и словесная ткань плутарховских биографий основана прежде всего на принципе свободного ассоциативного сцепления тематических разделов».
В свое время Р. Ю. Виппером даже было сделано сенсационное предложение считать евангелистов плагиаторами Плутарха. Однако эта гипотеза заведомо противоречила фактам. Но при этом, как считает сам С. С. Аверинцев, «… связать третье Евангелие с греческой биографической традицией в целом (и притом преимущественно с традицией жизнеописаний философов) представляется не столь уж фантастическим».
Но именно в Евангелии и было достигнуто то совершенное единство метафизики и «физики», когда в этом уникальном повествовании все представало перед читателем в двух измерениях: совмещаяя и символический план с реалистичностью изображаемого. Читать любое Евангелие можно как «простую историю» о предательстве, любви и самопожертвовании, т. е. о страстях самого Христа или его злоключениях, о приключениях главного героя. И одновременно можно толковать все во множестве поворотов, смысловых контекстов и непосредственных ассоциаций.
Римская литература в этом смысле тоже дала свои образцы остросюжетной литературы.
В современных исследованиях, посвященных анализу трудов римского историка Тацита, выдвигается на первый план господствующий у него принцип сценической обработки истории, причем эти исторические сцены почти всегда стихийны, рассчитаны на страшное воздействие и поражают своими трагическими эффектами. Мастерство описания («экфрасы») очень ценились в риторической школе. Тацит изощряется по преимуществу в описаниях страшного. Такова картина бури на море, застигшей флот Германика («Анналы», 170). Охотно описываются пожары; политические процессы, происходившие в сенате по обвинениям в оскорблении величества.