Вдруг динамик оживает:
– Товарищ командир, рубочный люк задраен!
Сперва Меркулов не понимает. Потом думает, что это хитрость. Забирка каким-то образом пробрался в центральный и захватил лодку.
– Кто говорит?
– Говорит капитан-инженер Волынцев. Повторяю: рубочный люк задраен.
– Очень хорошо, центральный, – каперанг приходит в себя. – Всем по местам! – командует Меркулов. – Срочное погружение!
Пробегает в центральный пост. Там лежат два тела в черной форме: сердце колет ледяной иглой, Паша, что же ты… А кто второй?
Посреди поста стоит «механик» Волынцев с рукой на перевязи. Лицо у него странное, на лбу – огромный синяк.
Вторым лежит Рокуэлл, лейтенант Военно-морского флота США, с лицом, похожим на шкуру пятнистого леопарда. Глаза закрыты. На черной робе кровь не видна; только кажется, что ткань немного промокла.
– Вот ведь, американец, – рассказывает «механик». – Забрался наверх и люк закрыл. Я ему кричу: слазь, гад, куда?! Думал, убежать штатовец хочет. А он меня – ногой по морде. И лезет вверх. – Волынцев замолкает, потом говорит: – Люк закрывать полез, как оказалось. Герой, мать вашу.
Топот ног, шум циркуляционных насосов. Лодка погружается без рулей – только на балластных цистернах.
– Осмотреться в отсеках!
– И ведь закрыл, – заканчивает Волынцев тихо, словно не веря.
– Слышу, – говорит акустик. Лицо у него побелевшее, но сосредоточенное. – Цель движется. Даю пеленг…
– Боевая тревога, – приказывает Меркулов спокойно.
– Приготовиться к торпедной атаке. Второй торпедный аппарат – к бою.
Ладно, посмотрим, кто кого, думает каперанг. «Многие мили» ростом? Что же, на то мы и советские моряки…
В колхозном поселке, в большом и богатом,
Есть много хороших девча-ат,
Ты только одна-а, одна виновата,
Что я до сих пор не жена-ат.
Ты только одна-а‐а, одна виновата,
Что я до сих пор не жена-ат.
Белые ледяные торосы. Поля белых ледяных торосов с высоты кажутся бесконечными. Зимний мир подминается под крыло, сверкая на солнце, как огромная рождественская игрушка. Ммммм. Ммммм. Гул двигателей, поскрипывание и вибрация сливаются в один звукоощущаемый поток; кажется, что скрип (так дом оседает, устраиваясь поудобнее в почве. Но в чем же тогда устраивается «Б‐36»? В прозрачном леденцовом воздухе самолет елозит своей магниево‐дюралюминиевой задницей, несущей атомные бомбы, и все никак не может устроиться) капитан Гельсер слышит кожей, а ушами воспринимает зуд металла от работающих поршневых групп. Это особое ощущение. Ощущение пилота. Руки капитана свободно лежат на подлокотниках кресла; тем не менее штурвал иногда плавно поворачивается чуть влево, затем чуть вправо. Автопилот ведет стодвадцатитонную махину курсом на воздушное пространство Советов. До точки поворота экипажу делать нечего. Гельсер щурит глаза под темными очками и смотрит на часы. До поворота еще пятьдесят минут. Так?