* * *
Темнота пахла рыхлой землей, прелыми прошлогодними листьями и тухлой кровью. Войцех заворочался, но тяжелая когтистая лапа придавила его к сырой травяной подстилке. На лицо капнула теплая вязкая жидкость, и зловонное дыхание обдало горячей струей.
— Лежи.
Он снова прижал человеческое тело лапой. Такое хрупкое, беспомощное, бессильное. Бесполезное. Но без него не обойтись, никак не обойтись.
— Спи.
Мохнатый зверь улегся рядом, лениво зевнул и прикрыл глаза. Высвободиться из железных объятий, сбежать, обрести свободу. Медленно, осторожно, тихо.
В небе, среди перистых облаков, скользили серебристые птицы. Их крылья сияли в солнечных лучах, без взмаха, без усилия паря на ветру. Или против ветра? Облака неслись навстречу птицам, и он рванулся к ним, взмывая в высокое небо, наслаждаясь невыразимым счастьем полета и обретенной свободы.
Мелькнула знакомая темная тень, ярость затопила мир, мохнатая лапа сбросила его с небес в темноту берлоги.
— Спи.
Зверь задумчиво глядел в небо, где парили диковинные птицы. Он попытался взлететь, но цепь, приковавшая его к человеку, рванула горло, и он, задыхаясь, снова упал.
— Раба и господина связывает одна цепь, — пробормотал во сне Войцех и тотчас же проснулся.
* * *
— Дурной сон? — заботливо спросила Линуся, утирая ему лоб смоченной в уксусе губкой. — Ты стонал и рычал во сне.
— Все хорошо, родная, все хорошо, — прошептал Войцех, уже совсем оправившийся от лихорадки, заключая ее в объятия.
Но когда он снова заснул, благодарно обнимая возлюбленную, ему опять снилось только небо и ветер.
В конце апреля Костюшко прибыл в Париж. Аудиенция у царя Александра словно вернула ему ненадолго былые силы, даже нога, боли в которой донимали его с самого ранения под Мацеёвицами, почти перестала беспокоить. К старику, по видимости обласканному всемогущим российским императором, потянулись посетители. Войцех и Витольд, получившие приглашение к пану Тадеушу в начале мая, столкнулись в дверях с князем Адамом Ежи Чарторыйским, бывшим министром иностранных дел при петербургском дворе, снова вернувшимся в свиту Александра после нескольких лет размолвки со своим царственным другом.
— Его Величество, наконец, дал мне письменные обещания, — после душевных приветствий сообщил Костюшко Мельчинскому, — вот, читай, Витольд.
Лист почтовой бумаги с грозно нахохлившимся двуглавым орлом дрогнул в бледной руке с синими вздувшимися прожилками.
«Париж, 3 мая 1814 г.
С особым удовольствием, генерал, отвечаю на Ваше письмо. Самые сокровенные желания мои исполнились, и с помощью Всевышнего я надеюсь осуществить возрождение храброй и почтенной нации, к которой Вы принадлежите.