Вокруг чернели брошенные и разоренные деревни, сожженные и разграбленные усадьбы. По селам царил голод, собирая страшную жатву, трупы валялись у околиц, у обессилевших крестьян не было сил хоронить ни родных, ни соседей. Те, кто еще в силах был держать топор или вилы, уходили в леса, собирая дань с отступающих французов или с отбившихся от своих частей русских. Шляхта, спасаясь от войны, разъехалась по городам, часть ее бежала в Герцогство Варшавское еще месяц назад, при первых известиях об отступлении Бонапарта.
* * *
С болью и тоской глядел Войцех на истекающую кровью Литву. Вспоминал о доме, о Мединтильтасе, чудом оставшемся в стороне от военных бурь, укрытом во тьме Жмудских лесов, в топкой зелени болот, о спокойных и степенных поселянах, с любовью возделывающих скудную землю. Все чаще думал о том, что Пруссия, получившая узкую полосу земли вдоль границы Жемайтии, не станет за нее держаться, когда победоносные русские войска войдут туда, гоня неприятеля. Все усилия старого графа, торопившегося завершить дело освобождения своих крепостных до того, как Мединтильтас снова перейдет под руку Российской Империи, пойдут прахом.
Холодный, непроницаемый лик самодержца всероссийского все чаще вставал перед его умственным взором. Какую судьбу несет с собой победоносная армия? Свободу ли? Европа, раздавленная долгими войнами, смирившаяся, ожесточенная, лежала между двумя тиранами, терпеливо ожидая, кто из них навяжет ей свою волю. От мыслей этих на душе становилось горько и гадко. Всю свою бессильную ярость Войцех направлял на Бонапарта, предавшего Францию, пригревшую его на своей груди, растоптавшего оплаченную кровью свободу, купившего ценой пустых обещаний надежды поляков и литвинов, сменивших одного поработителя на другого. Он не винил Домбровского и Понятовского. Но ради победы над ненавистным корсиканцем готов был сразиться даже в братоубийственной войне. Потом, потом, когда в Париже будет подписана капитуляция, настанет время принимать решение. И Шемет гнал от себя мысли о том, каким ему надлежит быть.
* * *
Бриться Шемет перестал еще после Полоцка, загрубевшие от холода щеки чуть согревала пушистая редкая поросль, никак не желавшая становиться бородой. Усы индевели от горячего дыхания, клубившегося на морозе паром, царапая нижнюю губу. Руки, едва прикрытые разодранными в клочья перчатками, покрылись цыпками, у растрескавшихся ногтей ныли черные заусенцы. Во рту стоял непрестанный привкус гнилой крови, зубы, вгрызающиеся на привале в черный сухарь, опасно шатались. В довершение всего левую щеку раздуло флюсом, каждый шаг Йорика отдавался в голове маленькой молнией.