Старший офицер подумал и ответил:
— Таких мы не освобождаем, а сажаем на хлеб и воду. Ясно?
— Вот отчего я и смеюсь, пан начальник, — расплылся в улыбке Заремба.
— Выходит, его мама будет зря готовить фаршированную рыбу и жареную курочку…
Янкель оброс бородой по грудь и стал похож на старого раввина, в печальных глазах которого воплотилась вся мировая скорбь. По размерам бороды можно судить о длительности его пребывания в тюрьме. Он сидит один, скорчившись, подобрав по-турецки ноги, в маленькой камере с узеньким окошком под самым потолком, закрытым густой решеткой. На нем обноски военной формы.
Скрипит ключ в замке, обитая железом дверь раскрывается. На пороге — надзиратель.
— Просьбы, жалобы есть?
Янкель вздрогнул, очнувшись от дум.
— Есть просьба. Разрешите послать хоть одно письмо маме, в Вильно.
Надзиратель покачал головой:
— Поздно. Пошлешь — не дойдет. Вильно уже не у нас. Немцы напали на Советский Союз. Война.
— Снова война? — недоуменно морщит лоб Янкель. — И немцы уже в Вильно? Что же с моей мамой?
— Откуда мне знать, — с сочувствием сказал надзиратель. — Моя мама тоже попала к ним в лапы… На Украине.
И со скрежетом прикрыл обитую железом дверь камеры.
Этот скрежет переносит Янкеля мысленно в Вильно. Теперь уже скрежещет другая дверь. Та, что ведет в магазин «Горячие бублики. Мадам Лапидус и сын». Дверь сорвана с одной петли. Покосилась. Ветер со скрежетом раскачивает ее, гонит по полу мусор. Пусто в магазине. Черными отверстиями зияют холодные, давно потухшие печи, в которых когда-то при ярком пламени пекла бублики пани Лапидус. Пусто на жердочке, где любил сидеть желтый попугай. Лишь царапины от его когтей остались на дереве.
И чудится Янкелю такая картина.
По пустым, до жути пустым улицам Вильно, где все дома стоят словно слепые, с закрытыми наглухо ставнями, движется, ползет черная, немая толпа. Женщины, старики и дети. С еврейскими лицами. С которых никогда не сходит печать скорби и печали.
Толпа течет неслышно по вымершему городу. И колокольни костелов и церквей пристыжено молчат. И даже дети на руках у матерей не плачут. И от шагов человеческих ног не слышно ни звука. Как во сне. В кошмарном, мучительном сне.
Но вдруг раздался голос, забился над головами еще живых, но, можно сказать, уже мертвых людей. Скрипучий голос. Почти нечеловеческий.
— Здравствуйте! Как поживаете? Как идут дела у еврея?
Над головами, трепеща крыльями, мечется старый желтый попугай, выискивая круглым глазом кого-то.
— Здравствуйте! Как поживаете?
Ожили лица в толпе. Лица женщин, стариков и детей. Очнувшись, глаза следуют за желтой птицей, а она носится над головами, заглядывает в лица, кричит, повторяет одно и то же: