Эдвин неглубоко вздохнул. Я не успел понять, это был звук удовлетворения или недовольства — это могло быть как одно, так и другое.
— Неплохо. А говорил, не найдет, — Эд нежно погладил гриф, и тот отозвался, будто исполинская кошка, нежнейшим звуком. У меня зачесался подбородок, Лира странно икнула, а диван… Плюшевый засранец заревновал — стал твёрже. Проклятье, тут сижу я, а не Эд! Нечестно!
Эд же слушал мурлыканье инструмента.
— Мы подружимся, — удовлетворённо выдохнул он, — Геау-ти-Нно.
— Что? — переспросил я.
— Геау-ти-Нно, — повторил Эд. Гитара замурчала громче. — Имя музы.
Он взял инструмент поудобнее, зажал конец корпуса под мышкой. Его пальцы бегло пробежали по струнам, и сама ткань реальности вдруг словно вздохнула, всколыхнулась. Это был не звук, а то, что следует после него — как если бы у звука была следующая ступень эволюции.
На один аккорд все стекла в доме отозвались как одно — мы с Лирой слышали многоголосый, в разных тонах, хрустальный звон, доносящийся от обычного стекла. Стекла в окнах и витринах, стекла, обнимающего зелья, стекол в часах… Мы услышали испуганный вскрик Гиз, когда волна звука дошла и до ее этажа.
Эд хихикнул, как мальчишка. Волосы волшебника встопорщились и мелко задрожали от проводимой им Мощи. Сонитист ударил по струнам ровно три раза.
Первый удар всколыхнул атмосферу. В воздухе комнаты начали дрожать вращающиеся линзы. Из-за этого свет от желтоватых электрических ламп сменился на беготню целой стайки солнечных зайчиков. Кот заорал, что нам срочно надо это поймать. Но на то он и Кот, чтобы орать, и на то я — это я, чтобы его сдерживать.
Второй удар был обычной музыкой, обычным звуком, но при этом он доносился откуда угодно, но не от Эдвина — из углов комнаты, из кухни, из-за решетки, с второго этажа. Сам Эдвин словно безмолвно застыл, перед тем как нанести третий удар.
С ним древесина пола, штукатурка и обои на стенах пошли объемными волнами. Это выглядело настолько нереально, что меня затошнило. Ни дерево, ни обои не потрескались или как-либо повредились, но тем не менее — они колебались, высота волн достигала порядка полуметра. В таком виде подойти к Эду было невозможно.
Волшебник больше не касался струн. Сначала медленно истаяли воздушные линзы, потом пол со стенами заняли привычное, статичное положение. Последним утих серебристый звон стекла.
Лицо Эда было покрыто капельками пота. Волосы были всклокочены и лежали в беспорядке. По лицу блуждала странная улыбка, в ней было как удовлетворение, так и странная неуверенность.
Волшебник с нежностью отложил инструмент, оправил волосы, вытер пот и выдохнул: