– Вот интересно, – продолжал редактор, обращаясь к сидевшему тут же редактору стенной газеты Глазкову, – интересно, почему вы до сих пор не посвятили в своей стеннушке хотя бы одну колонку Василию Федотычу? Пусть молодежь с него берет пример.
– Мы сами собирались поместить статейку о нем, – виновато ответил Глазков, – даже фотографию приготовили. В следующем номере обязательно дадим подробный материал о Василь Федотыче. Мы даже собираемся выдвинуть предложение, чтобы товарищу Галкину дали звание почетного и ведущего ударника нашей редакции…
Все шумно одобрили мысль Глазкова, и редактор продолжал свою похвалу Галкину.
– Василий Федотыч, милый, в чем дело? – прервал вдруг свою речь редактор, бросив оторопелый взгляд на героя дня.
Случилось нечто совершенно неожиданное.
Васька Галкин смертельно побледнел, зашатался и вдруг бухнул на колени.
– Простите меня, – закричал он истошным голосом простите меня за нахальный мой обман. Недостоин я вашей любви. Поддался я Маламыге на удочку.
Польстился на легкую славу. Никакой я не публицист. Жулик я. Пусть меня немедленно карает суровая пролетарская десница за мое арапство.
– Да в чем дело? – простонал окончательно ошалевший редактор.
– Никакого у меня теоретического багажа нет, – покаянно орал Васька, продолжая стоять на коленях, – и нисколько я своей квалификации не повышал. Честное слово!
Заметив недоверчивые взгляды присутствующих, он быстро вскочил на ноги.
– Что, – прохрипел он редактору, – не верите? А хотите я вам тут же в присутствии всех такую статейку с эрудицией напишу, что вы только ахнете? На какую тему прикажете писать? Об электроутюгах? О патефонных пластинках? Пожалуйста.
Он схватил с полки первую попавшуюся книгу, оказавшуюся гегелевской «Наукой логики», раскрыл ее на первой попавшейся странице и ткнул пальцем наугад.
– Только скажите, пожалуйста, кто такой был Гегель? Немецкий философ-идеалист? Спасибо. Пишите, – обратился он к секретарше редактора. – Пишите.
«Еще великий немецкий философ-идеалист Георг Вильгельм Фридрих Гегель сказал в своей гениальной „Науке логики“: „Эта направленная во-вне деятельность есть единичность, тождественная в субъективной цели с особенностью, которая вмещает в себе, на ряду с содержанием, также и внешнюю объективность“. Это положение великого философа больше всего можно отнести к производству патефонных пластинок, где существуют „субъективные цели“, попросту говоря, „блат“, и где ссылки на „внешнюю объективность“, т.-е. на любимые нашими бюрократами „объективные причины“, заменяют собой налаженное производство пластинок».