— Как страшно, Дема! — молвила Агния, теснее прижимаясь к Демиду.
— Тронулась она, что ли?
— Слышу, слышу, создатель! — вещала бабка Ефимия, глядя вверх на сучья тополя. — Повинуюсь во всем тебе, Господи! А жалко, жалко учителя-то Лаврищева. Добрый был человек. Добрый.
— Что это она? Про Лаврищева что-то бормочет.
— Жалеет. Разве ты не слыхал, что учителя Лаврищева арестовали? Как врага народа, говорят.
— Ерунда! Какой он враг?
— И в газетах сейчас пишут про разные разоблачения врагов народа.
— Не верю я… Старухи всегда о чем-нибудь каркают.
— А мне страшно, Дема!
Старуха запела что-то тонюсеньким детским голосом. Слов не разобрать.
— Что это она?
— Это она всегда так. Песни про любовь поет.
— Про любовь?
— Ага. Я слушал раз, она песню Соломонову пела.
— Песню Соломонову? — вдруг спросила бабка Ефимия, оглянувшись. — Чей голос слышу, Господи? Не твой ли, Амвросий праведный? Не твой ли дух поднялся со дна моря Студеного? Не ты ли, Амвросий, ждешь меня в своей пещере каменной, чтобы принять просветление души? Утоли мою жажду, Господи! Яви мне лик Амвросия Лексинского! — неистово молилась старушонка, глядя на сучья тополя, как на лик Господа Бога. — И песню песней пропою тебе. Возверни мне младость души моей, чтоб узрила я берега Лексы и Выги и Студеного моря, чтоб сподобилась жить во граде Китеже святейшем! Сведи меня, Господи, с возлюбленным моим, и я скажу ему: «Приди, возлюбленный мой, выйдем во поле и поглядим, распустилась ли виноградная лоза? Раскрылись ли почки на деревьях? Расцвели ли гранатовые яблони? Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь, люта, как преисподня, злая ревность, и стрелы ее — стрелы огненные…» А род человеческий неисправим. Во грехе и блуде пребывает. Быть крови, быть! Грядет анчихрист, грядет! Чую я, чую!.. Слышу тебя, Амвросий праведный! Гонение будет, гонение! И Боровика Тимофея, и возлюбленного моего Лопарева, и Лаврищева учителя уже увели…
— Мне страшно, Дема.
— Ну чего ты, глупая? Ты же со мной, — успокаивал Демид, а у самого мурашки по спине бегали.
— Бежим отсюда, — пятилась Агния.
— За что же арестовали Лаврищева? И Мамонт Петрович говорит: «У кого-то мозги свихнулись набекрень».
Шли дни — перемежалось погодье ненастьем. Плыли толстые и тонкие бревна по Амылу, Разлюлюевке, Кижарту и по другим рекам леспромхоза. Демид носился от реки к реке, подгонял молевщиков и сам работал с багром, но не было такого дня в неделе, чтобы он не встретился с Агнейкой.
Не один раз старик-тополь прикрывал грешную любовь Агнии и Демида своими пышными ветвями, осыпал полумесяцами сережек, серебрил их головы летучим пухом.