— Да-а, дела! — раздумчиво сказал Ухоздвигов, закуривая папиросу и устало взъерошивая белесые волосы.
Он сильно постарел, опустился. Волосы на темени еще больше поредели, отчего лоб казался огромным, выпуклым.
— Зарос-то как! Бедный мой! — сказала Дуня, обнимая его и ласково потершись щекою об его колючую щетину. — Пожил бы у меня, отдохнул. Горница моя, сам знаешь, как устроена — солдат с котомкой завалится, и век не найдешь.
— Нет, Дуня. Не до отдыха теперь. Аресты кругом идут. Могут и меня сцапать. Такое дело! — устало ответил Ухоздвигов. — Я вот что пришел тебе сказать… Я, Дуня, пришел проститься.
— Как? Насовсем?
— Уходить надо, Дуня. Совсем уходить.
— А как же я?! Нет, нет! Гавря, милый! Неужели ты меня кинешь?!
Дуня всхлипнула, вытирая нос уголком повязанного платка.
— Что же мне теперь?.. Совсем, совсем одна!
— Погоди, погоди, Дуня. Не плачь.
Не зная, чем утешить, угрюмо сказал:
— Что я могу поделать? Ты же сама видишь, какая складывается обстановка… Нельзя мне больше здесь оставаться. Измучился я. Вечно прятаться… Как волк. Сил нет. Надоело. Надо уходить в город. Там народу больше… Видишь сама, какой я стал. Ноги хрустят в суставах, будто в чашечках дресва. А тут еще с весны привязалась рожа к ноге, будь она проклята! Зудит и зудит между пальцами, хоть вой!
— Вот и побыл бы.
— Нельзя, Дуня!
— Я принесла тебе чистые портянки. И белья смену, — покорно сказала Дуня. — Тут вот, в котомке, сало и свежие лепешки…
— Ничего, ничего, держись! — угловато обнял Дуню Ухоздвигов, с наслаждением вдыхая аромат ее волос. — Может, еще свидимся. Устроюсь где-нибудь подальше от тайги. Дам знать. Как там Аниса? Береги ее, Дуня. Жалей. Эх, жизнь проклятая! А как бы мы могли жить! Ну да ничего! Наше от нас не уйдет, — подавил он в себе вздох отчаяния. — Не горюй. Жить будем. Не пропадем! Есть у меня такие люди в городе, помогут… Во Владивосток подамся.
А все-таки обидно. До чертиков обидно. Вот она в трех километрах, Белая Елань, отчий дом, богатейшие отцовские и юсковские прииски… Дунины прииски! Сколько раз он проклинал свою нелегкую судьбину! Кем он стал в тайге? Зверем. Очерствел, одичал. Ему бы сейчас в постель, на Дунину мягкую перину!.. Все, все рухнуло! У него ничего нет. Что его будущее? Лучше об этом не думать!
Труха сена набилась за воротник полушубка, покалывая шею. Нестерпимо зудилась спина между лопатками. Так бы прошелся по коже скребницей, не говоря уже о парной бане с березовым веником!
— Бросаешь, стал быть, меня?.. И не жалко? — плотнее прижимаясь к Ухоздвигову, говорила Дуня.