.
Съезд постановил приветствовать наш Куринь за его работу. Я не был на заседании, но, как мне передавали, речь шла и лично обо мне. Съехавшиеся козаки и крестьяне находили, что ротмистр Белецкий и я «умеем формировать добровольческие части». Партия не ограничилась приветствием. Постановили оказать Куриню материальную поддержку. С этой целью было постановлено установить обязательное обложение – если не ошибаюсь, пятьдесят копеек с десятины в месяц. При условии, что обложение будет поступать регулярно, ожидаемая сумма вполне обеспечивала существование Куриня при таких низких ставках жалованья, которые у нас были установлены. Хлеборобы пошли и дальше. Решили произвести в своей среде добровольную мобилизацию и пополнить отряд, состав которого значительно сократился с переходом в казармы.
Казалось, что перед Куринем открываются – в уездном масштабе, конечно, – широкие перспективы. Во всяком случае, предстоял интересный опыт создания ополчения из богатых крестьян. Я считал, что жизнь упорно борется с киевскими канцеляриями военного министерства.
Мобилизация, – вернее, набор – была произведена быстро. Уже дней через десять казармы конной и пеших сотен наполнились молодыми парнями, подписавшими обязательство прослужить три месяца. Всех поступивших немедленно одевали в военную форму. На плацу молодые кавалеристы обучались обращению с пиками. Смотря на этих восемнадцати-девятнадцатилетних парубков, прилежно размахивавших древками, мы надеялись, что наконец-то теперь и конная сотня из партизанского отряда превратится в «муштрову частину».
Что касается артиллерийского взвода, на нем хлеборобская мобилизация отразилась мало. Мы приняли всего пять-шесть человек. Людей было и так достаточно. Казарменная жизнь понемногу налаживалась.
Наши люди – сорок с лишним человек – помещались в чистой, просторной и светлой комнате, рассчитанной, кажется, человек на шестьдесят. У всех были кровати с полным комплектом постельного белья и ночными столиками, подаренными нам расформировавшимся лазаретом. Кроме того, в нескольких маленьких комнатах помещались цейхгауз, канцелярия, фельдфебель. Одну комнату занимал я.
Кстати сказать, в Лубнах интеллигентные люди еще настолько жили понятиями мирного времени, что о моем переселении в казарму (все остальные офицеры жили в городе) было немало разговоров. Хвалили, но удивлялись. Я же чувствовал, что, живя на отлете, никак не наладить ухода за лошадьми, да и вообще в наших условиях все время нужен хозяйский глаз. Я являлся и на утреннюю уборку, и на проверку, потом производил езду и занятия, и только обедать уезжал в город. К вечерней уборке опять возвращался в казарму.