Из одежды на Эвелин была длинная ночная рубашка и домашний халат поверх нее. Дверь потайной комнаты была открыта, но внутри никого не оказалось: Саутби покинул дом.
Сэр Борроу и Уэльман склонились над несчастной, но ничем не могли ей помочь. Она была уже мертва: ужасная рана на горле лишила ее жизни, должно быть, почти мгновенно.
Естественно, полиция была вызвана немедленно – и служители закона, не теряя ни минуты, принялись прочесывать лесную чащу вокруг усадьбы; все дороги в округе были перекрыты, и по ним сновали автомобильные патрули. Однако ничего не удалось обнаружить: ни следа, ни тени каких-нибудь материальных улик.
Даже капитан Кеннингтон ничем не мог помочь следствию. Я, к своему глубокому удивлению, узнал, что он, выяснив у Эвелин, какой прием его ожидает, все-таки не стал менять своих планов и приехал поздно вечером в субботу, но решил не идти в Борроу-Клоуз на ночь глядя, а остановиться в городке. Прибыл в усадьбу он уже утром – и оно стало для него утром глубочайшей скорби.
И вот я нахожусь здесь, под кровом Борроу-Клоуз, где только что было совершено ужасное злодейство, – а подозреваемых в нем нет. Боже, вразуми нас и помоги найти виновных, дабы понесли они заслуженную кару!
Само собой разумеется, мы решили пригласить специалиста, способного высказать экспертное мнение о трагедии; это в любом случае должен оказаться некто гораздо более сведущий, чем первый попавшийся полисмен. У меня было на примете несколько человек, однако в действительности выбор оказался удручающе мал. Мне вспомнился следователь, когда-то проявлявший интерес к делу Саутби (вспомнился просто потому, что в памяти всплыла его необычная фамилия – Шрайк). Но он был сейчас вне пределов досягаемости, поскольку, разбогатев, отошел от дел и, обзаведшись собственной яхтой, теперь, говорят, наслаждался спокойной старостью где-то на солнечных островах Тихого океана.
Мой давнишний друг Браун, католический священник в Кобхоле, нередко дававший мне хорошие советы по тем или иным мелким вопросам, сообщил телеграммой, что, как опасается, не сможет приехать даже на час. Единственное, что он добавил, – это фраза, которую, признáюсь, я счел неуместной: мол, ключ к разгадке всей истории в словах «Местер – самый беззаботный весельчак и душа общества».
Суперинтендант Мэтьюз, как и прежде, выглядит довольно впечатляюще в глазах любого, кто имеет с ним дело; но он, конечно, в большинстве случаев ведет себя излишне официально, а в других случаях – слишком уж неповоротлив.
Сэр Борроу, очевидно, был попросту сражен случившейся трагедией, что ничуть не удивительно для старого человека, который, при всех его недостатках, не заслуживал череды катастроф, тяжелым грузом легших на его имя и честь.