Их бегство сложно было назвать достойным отступлением (несмотря на то что классическая история Анхиза, вынесенного Энеем из Трои, пытается доказать нам обратное), однако отец Браун все это время не переставал широко улыбаться.
Когда приятели достигли окраины города, где уже не стоило опасаться, что преступник вновь нападет на них, и возобновили более привычную прогулку, Фламбо после короткой паузы раздраженно заметил:
– Знаете, хоть я понятия не имею, во что мы ввязались, но все же пока доверяю собственным глазам. И они говорят мне: вы никогда не встречали человека, которого так точно описали.
Отец Браун немного нервно прикусил палец:
– Вообще-то встречал… в определенном смысле. Да, встречал. И действительно было уж очень темно, чтобы как следует его разглядеть, потому что я увидел его под той самой эстрадной сценой. А еще, боюсь, я описал его не слишком точно, ведь пенсне валялось под его телом, сломанное, а длинная золотая заколка пронзила вовсе не сиреневый шарф – она была воткнута прямо в сердце этого человека.
Понизив голос, Фламбо спросил:
– Как я понимаю, наш приятель с безжизненными глазами поспособствовал этой смерти?
– Я надеялся, что он был всего лишь косвенным соучастником, – озабоченно откликнулся отец Браун. – И возможно, моя затея напрасна. Я действовал импульсивно, а корни этого дела, как мне теперь кажется, уходят глубоко во тьму.
Молча они миновали несколько улиц. В холодных голубых сумерках один за другим начали загораться желтые фонари. Очевидно, Фламбо и отец Браун забрели в центральную часть Сивуда. Стены вокруг были обклеены аляповатыми афишами, возвещающими о боксерском поединке между Мальволи и Грязным Нэдом.
– Вот что я скажу, – начал Фламбо. – Я ни разу никого не убивал, даже когда был преступником. Но почти готов посочувствовать любому, кто пошел на это в столь мрачном месте. Та сцена предназначалась для праздников, а ныне пребывает в запустении. Подобного рода помойки, как по мне, среди всех забытых богом уголков мира наиболее безотрадны для сердца человеческого. Я вполне могу вообразить болезненно впечатлительного мужчину, внезапно почувствовавшего неодолимое желание убить своего соперника в таком парадоксальном и глухом месте, как это убежище под сценой. Припоминаю, как я сам однажды совершил путешествие по воспеваемым вами холмам Суррея. Моя голова была забита лишь мыслями о растущем там утеснике да поющих жаворонках. И неожиданно я попал в огромное, но замкнутое пространство. Со всех сторон громоздились безмолвные трибуны, круг за кругом поднимаясь над моей головой, величественные, словно римский амфитеатр, и пустые, как новехонькая стойка для писем. Ни души, лишь одинокая птица парила высоко в небе. Это были трибуны нового стадиона для скачек в Эпсоме. И я осознал, что здесь никто и никогда больше не сумеет ощутить себя счастливым.