Разрушители, в свою очередь, не оставались равнодушными к тому, что предстало перед их взорами. После сдачи Перисабора «огромные запасы зернового хлеба, оружия и дорогой мебели были частью розданы войскам, частью предназначены на удовлетворение общественных нужд». Многие ли из этих богатств вернулись с войсками в империю, летописи умалчивают. Вне сомнения, немногие, поскольку вскоре, после перехода через Тигр, Юлиан принял спорное решение сжечь (буквально) свои корабли. Он обосновал это тем, что в половодье так или иначе невозможно будет двигаться вверх по течению; а бросить флот как есть означало бы сделать подарок врагу. Кстати, в свое время и Александр Великий поступил точно так же.
Пока солдаты грабили и насиловали, Юлиан являл собой отстраненный оплот умеренности и трезвости. Теория о влиянии климата не распространялась на цезаря даже отдаленно. Вновь слово Гиббону: «В жарком климате Ассирии, вызывающем сладострастных людей на удовлетворение всех чувственных влечений, юный завоеватель сохранил свое целомудрие чистым и неприкосновенным; Юлиан даже не пожелал, просто из любопытства, посмотреть на тех попавшихся к нему в плен красавиц, которые не стали бы противиться его желаниям, а, напротив того, стали бы соперничать одна с другой из-за его ласк».
Юлиана нередко описывают – причем не только его воинственные противники – как фанатика, пусть даже терпимого или милосердного. Обвинения, во-первых, касались его глубокой вовлеченности в мистические аспекты своей религии. (Не-язычники обычно предпочитают язычество более спокойное, с более философским лицом.) Во-вторых, Юлиан, как считалось, заходил слишком далеко – если не сказать больше – в вопросах предзнаменований. В его мире было тесно от языческих богов, каждый из которых обладал своими особыми умениями и своими специализациями, требующими признания и преклонения. В этом мире обитали оракулы, с которыми полагалось советоваться, а также несметные количества птиц и животных, которых полагалось забивать и рассекать.
Помимо внешних знаков и предзнаменований, существовали еще и внутренние, исходящие от души и тела. Причем дилетантства здесь не допускалось: «Какое-то покалывание у меня в костях» не считалось: здесь требовалось авторитетное философское обоснование. «Открывает грядущее и дух человеческий, – пишет Аммиан, – когда он находится в состоянии вдохновения и изрекает божественные глаголы». По определению натурфилософов, «Солнце, мировой разум… источает из себя наши души, как искры, и когда оно сильнее их воспламенит, то делает их способными познавать будущее. Потому-то и сивиллы часто говорят о себе, что они пылают, сжигаемые мощным пламенем».