Герценские же пассажи и сегодня читаются, как вчера написанные; второй из Александров их, прямо скажем, почитывал.
«У нас умственное развитие служит чистилищем и порукой. Исключения редки. Образование у нас до последнего времени составляло предел, который много гнусного и порочного не переходило».
«Власть губернатора вообще растет в прямом отношении расстояния от Петербурга, но она растет в геометрической прогрессии в губерниях, где нет дворянства, как в Перми, Вятке и Сибири».
«Поп у нас превращается более и более в духовного квартального, как и следует ожидать от византийского смирения нашей церкви и от императорского первосвятительства».
«Не любит романский мир свободы, он любит только домогаться ее. Силы на освобождение он иногда находит, на свободу — никогда».
Этому бы автору да конституцию писать по высочайшему повелению — но цари у нас, как известно, предпочитают компромиссу Ипатьевский подвал. И, введенные во искушение ордой лизоблюдов, страшно удивлены бывают, что их никто не любит; они-то думали, один Герцен.
Все «убежденные белогвардейцы», каких без меры развелось в последнее время, с упоением расписывая физические и духовные скверны Бакунина, Нечаева, пуще всех Ленина, перед Герценом пасуют и кипятятся с досады. Ибо их теорию, что революция есть прибежище морально уродливых и патологически развращенных фигур, на корню разбивает во всех отношениях здоровый, разумный и человечный Александр Иванович — богач, труженик, мыслитель и, за неимением лучшего, совершеннейший революционер. Умея найти в Белинском чахотку, в Дзержинском убитую сестру, в Троцком Бронштейна, а в Коллонтай нимфоманию — в Герцене пятен по-прежнему ищут.
Потому и стараются о нем поменьше болтать, чтоб не портил картину.
А мы будем.
Слово о полку Александрове
«Сибирский цирюльник»: Михалков переписал историю с минора на карамболь. Давно пора
На самом деле их двое.
Михалков Первый ставит ловкое, ладное, воздушное кино о страшных годах России, дрожащей чашечке на фарфоровом блюдечке, зверях-господах и господах-пузанчиках, о том, отчего произошла революция и отчего она не могла не произойти. В его фильмах нет попов, большевиков — кайзеровских агентов, в его фильмах вообще нет плохих людей, кроме второстепенного начальника контрразведки. Насмерть бьются меж собой исключительно господа хорошие, Шиловы да Брыловы, Котовы да Митюни, Штольцы да Обломовы. Михалков Первый — без преувеличения — мощный режиссер и великий гражданин.
Второй Михалков с экранов и страниц речет, как хороши были цари, какая вишенка Россия (та самая «страна рабов, страна господ»), как благородно православное духовенство и какие дряни большевики. Он жалуется, что не для критиков снимает кино, а для народа, а критики, шельмы, все равно как-то протыриваются, забесплатно смотрят и обзываются как хотят. Михалковым Вторым не без основания попугивают нервную разночинную интеллигенцию.