— Вы догадывались, что он нелегал?
— Конечно. Из Америки он один раз, я вам говорила, приезжал в отпуск. Нам привез подарки, Эвуне и мне, одинаковые.
— И что за подарки?
— Часы ручные и по отрезу панбархата, тонкий такой. Часы у меня до сих пор… Затем дядя Вилли исчез. Начались какие-то домыслы, пошли разговоры, будто его посадили. Мама Эля говорила: «Смотрят косо, словно он предал родину». Знаете, очень трудно, когда на тебя вот так смотрят. Но потом все это переросло в сочувствие: люди слушали радио «Свобода», появились какие-то статьи в чужих газетах об аресте. В нашем поселке старых большевиков в свое время многих пересажали — почти у всех родственники сидели, и потому люди, такое пережившие, очень тонко все понимали. А знакомые сострадали вместе. На нашей улице с самого возникновения поселка поселилось много старых большевиков из латышских стрелков. Их столько по тюрьмам и ссылкам! Конечно, они, в шестидесятые вернувшиеся и не сгинувшие, сочувствовали. Или до начала войны каких-то людей еще из ленинских времен вдруг объявляли эсерами, троцкистами, куда-то увозили. У всех, почти у всех, родственники помучились. Сколько же народу перемололо, редко у кого близкие не пострадали…
— Давайте о более светлом. В 1962 году ваш отец вернулся домой. Вы тогда на обмен в Берлин с Эвелиной и матерью не поехали. Почему?
— Так кто ж меня бы отпустил? Вернулся дядя Вилли после стольких лет работы, тюрьмы — и встреча дома. Никаких пышностей и вечеринок. Даже старых друзей не звали. Хотелось вместе, только мы своей семьей и еще двое его друзей. Дяди Рудольфа Абеля уже не было — умер. И вот, смотрите: Абеля теперь — ну, настоящего — везде упоминают.
— Он подполковник разведки, столько орденов, и особенно за войну…
— Но никто не знал, где его могила. Ко мне приходили, и я их возила недавно. Похоронен он с женой на Немецком кладбище. Умер от сердечного приступа, жена Ася скончалась в пансионате для престарелых, там и жила, потому что детей у них не было. Осталась только племянница.
— Был и племянник, Авангард Абель. Ветеран войны, жил в Волгограде.
— Мы его звали Авка. Он у нас на даче в первые месяцы войны жил. Озорной такой мальчишка, мы с ним дружили.
— Лидия Борисовна, а что рассказывал Вильям Генрихович о тюрьме? Жаловался на порядки, на американских уголовников?
— Никогда! И никого не честил. А про уголовников — только то, что учил их французскому, и некоторые действительно научились. Еще о том, что рисовал в камере — давали ему рисовать, я видела его картины, рисунки, наброски. Там стояли его кисти. Человеку фактически грозило пожизненное заключение, это могло выбить из колеи любого. А он рисовал, научился шелкографии.