Тут барышня гордо ему возражает: отвечаю за её репутацию, как за собственную! Никакой разницы. Если насчёт чего, то ни-ни!
– Вот это интересно! – барин говорит. – Не тали это девица, что я дал на чай три рубля?
– Та самая.
– Так скажу вам вполне откровенно, что Глаша и мне самому очень нравится. И жалко – такой девице да и выпала такая горькая доля.
– Да и я боюсь, – вздыхала барышня, – что надорвётся бедное Глашино сердце и уйдёт она из этого мира. Чувствую, ей остаётся недолго…
– Успокойтесь, Людмила, – барин Мальцев её перебивает, – и не грустите! Делу этому можно помочь. Сомневаюсь, не из благородных ли, случайно, ваша Глаша, и потому ей чаще надо бывать в обществе…
Неизвестно, куда бы занесло Глашу вдохновение, если б не раздался звонок: господа вернулись с бала. Денщик генерала и горничная барыни кинулись в господские комнаты. Глаша же была отпущена до утра. Компания разбилась. Решили танцевать польку, и Глаша наконец могла щегольнуть серебряными туфлями.
В кухню вошёл Егор. Он сел в сторонке, так как не ел с другими, и Мавра Кондратьевна, относившаяся к нему с уважением, сама поднесла ему кипяточку (ни чаю, ни кофе, ни вина он не пил). Егор бормотал что-то и, видимо, был очень взволнован.
– Скажи мне, Кондратьевна, по совести: кто тут в городе у вас дороже – конь или человек?
– Каков будет конь и каков человек, смотря по тому, – вмешался в разговор один из лакеев.
– Человек – солдат, а коней пара – серые в яблоках, полковника Линдера.
Лакей свистнул.
– Такие то единственные кони! Они дороже роты солдат!
Казалось, цепь потрясений и катастроф, начавшаяся для мира в июле 1914 года, в этом городе открылась волнениями и событиями раньше – именно в самую новогоднюю ночь, 31 декабря. Странные, неожиданные и запутанные происшествия быстро последовали одно за другим. Казалось, они были и разрозненны, и в то же время связаны чем-то, но связь эта не была ясна. О ней можно было лишь смутно догадываться, и каждый догадывался по-своему. Бесконечные споры о событиях не оставляли никого равнодушными, вовлекая в сообщничество одних, других отбрасывая во враждебные группы.
Первого января, как водится, газеты не вышли, но город уже волновался слухами: здесь, там и ещё где-то «что-то случилось». Второго января появились газеты, и действительно новостей было множество. Но городское дамское общество, без различия возрастов, классов и положений, было взволновано одним – открытым письмом телеграфиста Голоскевича к Саше Линдер. Автор письма в ту же ночь покончил самоубийством, застрелившись под окном её квартиры. Письмо, адресованное в газету, он оставил у себя на столе, подле керосиновой лампы. Лампа коптила. Оно лежало там, всё темнея, всё темнея, всё чернея под слоем сажи. К письму добавлена была записка: автор просил напечатать его письмо в газете, полагая в этом единственную надежду, что Саша Линдер прочитает письмо (в городе знали, что, утомлённая большим количеством получаемых писем, Саша отбрасывает, не читая, те, что написаны незнакомой рукой).