Пока что Эффи держалась неплохо, но в это утро она выглядела так, будто ночью какая-то тварь высосала из нее всю кровь. Ни единого слова не слетело с ее губ. Она вытряхнула из волос иголки, посмотрела на небо и пошла вперед, еле двигаясь. Каждый рваный вдох звучал так, будто в ее легких сновала крошечная пила.
— Я на пять очков впереди, если ты только не слышала зуйка, — сказала я.
Ни одна из нас не различала птичьи голоса, но мы придумали игру: выкрикивали названия любых птиц, если слышали чириканье или пение. По пять очков за птицу, и я опережала Эффи на одну.
Она остановилась и посмотрела на меня. Ее глаза мерцали золотом, будто маленькие листочки упали ей прямо в радужку. Я думала, что она что-то скажет, но она только наклонила голову набок с непонимающим видом и медленно, осторожно сделала несколько шагов.
Я подарила ей очко. Ей надо было только произнести «зуек».
— Это ты виновата, — сказала я, наступая на веточку. — Взяла и убежала. Я говорила, что нам нужна еда. Мы бы украли ее из кладовой, и всего этого не было бы. — Видимо, удача забросила меня в Вальхаллу только для того, чтобы я умерла в лесу от голода. Мы можем помолиться! Вряд ли это поможет, но точно не повредит.
Я просила в молитве отправить меня в Вальхаллу, но все же это событие казалось мне подозрительным. Милосердная сестра Гертруда никогда бы меня не выпустила: у нее была какая-то цель, но я не понимала, какая. Я смотрела, как тает вдали темный силуэт Дома милосердия, и знала, что ноги моей больше там не будет. Сестра Гертруда что-то про меня знала. Я полагала, что покину ферму как минимум в кандалах.
Побег ничего не значил, ведь меня ждала виселица.
Отсылать Эффи на ферму тоже не было никакого толку, она ведь была совсем больная. Но я решила, что это моя удача, шанс что-то изменить. Не во искупление грехов, слишком уж тяжелы были они, но ради Эффи. Она понравилась мне в то мгновение, когда пнула меня в первый вечер. Она была вовсе не такая слабая, как думала Эдна. Лежа в лазарете, я слышала, как доктор говорил сестре Марии, что дети с таким пороком сердца редко доживают до двенадцати лет, и он никогда не видел никого, кто дожил бы до четырнадцати. Эффи была крепче всех нас.
Когда полицейские избили меня за то, что я отвела их от Эдны, и оттащили обратно к сестрам, я пролежала немытая три недели. Слизь того мужчины оставалась на мне, лицо горело от боли. Если бы меня не приковали к кровати, я придушила бы первого, кто подошел бы ко мне. Но не Эффи. Она вернулась из ямы и кротко терпела, пока доктор тыкал в нее иглами. Она даже не стала возражать, когда сестры снова отправили ее в прачечную. По крайней мере, никто этого не заметил. Но я-то видела, что внутри себя она постоянно восстает.