Луэлла водрузила локти на стол и уставилась на граненую солонку так внимательно, будто хотела пересчитать все крупинки соли. Ее молчание меня пугало. Ей всегда было что сказать.
Папа вернулся радостный и спокойный, как будто ничего не произошло. Он уселся за стол и закинул руку на спинку стула с видом крайнего превосходства. Я искала красные следы у него на губах, но ничего не увидела.
Мы с Луэллой так никогда и не обсудили этого, но я знала, что сестра не простила именно его высокомерия, а вовсе не поцелуя. Если бы он был нервным, дерганым, испуганным, мы бы убедили себя, что мораль не пострадала. Страсть ослепила его. Но он вовсе не выглядел подавленным. После греховной встречи с женщиной отец оставался веселым, добродушным и гордым.
Впервые я посмотрела на него не как на своего отца, а как на мужчину, которому было дано все. Я вспомнила тот вечер, когда мне исполнилось восемь лет и когда он ходил по гостиной после моего визита к врачу. Может быть, его тогдашний гнев не имел никакого отношении к моей близком смерти. Может быть, он кричал на врача, когда я родилась, не потому, что считал меня сильной и крепкой, а потому что отказывался верить, что у него могут отнять нечто желанное.
Наше открытие раздавило меня. Мне было больно смотреть в яркие синие глаза отца, когда он махнул рукой, подзывая официанта. Я вспомнила маму в строгих платьях и ее вечерний крем, ее гордость за то, что папа женился на ней, несмотря на шрамы и некрасивые руки. Я вспомнила слова тех женщин в гостиной: «Не представляю, что за чары Жанна наложила на Эмори, когда он за ней ухаживал, но я бы на ее месте не рисковала». Мама рискнула, злобно подумала я. Она рискнула из-за своих шрамов. И не ее вина, что чары рассеялись.
Когда мы вернулись домой, Луэлла заперлась в своей комнате, не сказав мне ни слова. Я пыталась заниматься, но, не сумев сосредоточиться, передвинула стул к открытому окну и попробовала придумать рассказ. Занавески трепетали на ветру. Солнце лило расплавленное пыльное золото мне на колени, и я чувствовала запах весны и новизны. В голову ничего не приходило.
О писательстве я говорила с отцом. Мама считала это глупым времяпрепровождением и смотрела на мои рассказы с рассеянной улыбкой, как на детские каракули. Папа воспринимал меня всерьез. Каждое воскресное утро он складывал газету, опускал ее на стол рядом с тарелкой и смотрел на меня так, будто вдруг вспомнил что-то очень важное.
— А где мой рассказ, орешинка? Ты про меня не забыла?
Я никогда не забывала. Я торжественно протягивала папе тетрадь, пролежавшую на коленях весь завтрак. Недавно папа начал носить очки, что только придавало ему более солидный вид. Он надевал их при чтении, кивал, улыбался, гримасничал, а порой даже от души хохотал. Луэлла и мама завтракали, как обычно, болтали, мазали на хлеб джем, подливали себе кофе, пока я сидела, стиснув руки, и ждала, когда папа поднимет голову и скажет: «Молодец, орешинка! Очень хорошо!»