— Сыночек мой! Отец-то… Видано ли! Позор-то какой! Уж я ли не берегла дом? Что заработано, что с огороду когда продано — все в дом, в свое гнездо… А он, сам вертопрах, к вертопрахе и ушел…
Митькины уши были словно заложены ватой, голос матери доходил еле-еле. Сорвавшись, он побежал к дому Никулиной, схватил отца за грудь:
— Ты что устраиваешь, отец?! Ты к кому это…
От отцовского удара он отлетел в угол, стер рукавом с подбородка просочившуюся полоску крови. Вату из ушей отец тоже, вероятно, выбил, потому что Митька отчетливо услышал:
— Сопляк еще мне… чтобы понимал!
— За… за что?! — прохрипел Митька, нагнул голову, готовясь ринуться на отца.
— За все. Половину — за внучку Шатрова. Но-но, охолони-ка, не то и остаток получишь! Другая половина потяжельше будет.
Митька, может, и не «охолонул», но повел головой, будто прислушавшись к чему-то.
— При чем тут Шатрова?
— При том… На станцию-то к кому бегал? Зачем?
— А-а! — Митька нехорошо ухмыльнулся. — Так за этим же, за чем ты сюда вот. Только я холостой вроде…
Отец поглядел на него и произнес:
— Вроде и другая половина тебе… не лишняя будет.
В голосе его было такое, от чего Митька снова повел головой.
— Интересно рассуждаешь, батя. Тебе можно, а мне… Не вижу логики…
— Молоко-то еще на губах висит, чтоб увидеть. Оближи сперва их…
Эти слова смертельно обидели Митьку. Он снова наклонил голову, но, не решаясь броситься на отца, весь вздрагивал, топтался на месте.
— Молоко?! Облизать, значит? — переспросил он. — Что ж, ладно… Я с Зинкой жил, а ты с Клашкой живи. Обратаем сеструх…
Фрол как стоял, так и продолжал стоять, не шелохнувшись. Он только начал медленно бледнеть.
По мере того как Фрола заливала бледность, все черты его крупного лица становились резче, отчетливее — Курганов будто бы каменел на глазах.
— Что-о?! — спросил он, шевеля губами.
— Вот тебе и что… Оно складно у нас получится, в лад.
— Значит… сын у Зинки…
— Что — сын?! — Митька еще раз, но теперь глуповато, усмехнулся. — И у тебя теперь будет.
— Дмитрий?!
Митька опомнился, когда уже висел в воздухе. Отец держал его на весу, то поднося поближе к глазам, то отстраняя подальше, словно выбирая, с какого расстояния можно лучше всего рассмотреть сына.
— Батя… батя… — хрипел Митька.
— Гляди мне в глаза! Гляди! — закричал Фрол.
Митька было посмотрел, но, моргнув виновато раз-другой, отвел взгляд. Из отцовских глаз, больших, усталых, мутных, выкатывались крупные слезы, упали вниз, оставив на шершавой коже щек две впалые полоски.
— Эх ты… сын, — через силу, еле слышно произнес Фрол, проглотил тяжелый комок, поставил Митьку на пол, отвернул от себя и толкнул к двери.