Приветственная улыбка Зинаиды Николаевны становится слегка насмешливой.
– Вот это кто, – тянет она капризно, протягивая ему высоко поднятую для поцелуя руку. – Наконец небожитель вспомнил о нас, смертных, и спустился к нам! Давно пора!
Я смотрю во все глаза на вошедшего.
– Это Бальмонт, – шепчет мне мой сосед Фрейденштейн.
Бальмонт? Неужели? А я почему-то думала, что он совсем другой, гораздо старше, седой, самоуверенный и заносчивый. А он кажется даже немного застенчивым. И, поздоровавшись с Мережковскими, отвешивает всеобщий поклон и садится на принесенный Злобиным стул.
Появление его только на минуту прервало вдохновенную речь Мережковского. Он уже снова говорит. Бальмонт молча слушает его и пьет чай со слегка обиженным видом. Никто не обращает внимания. Диспут продолжается, будто Бальмонта здесь нет.
Он сидит так тихо и скромно, а я слышала, что, где бы он ни был, сейчас же вынимает из кармана записную книжечку со стихами и начинает их читать, зачитывая присутствующих до полуобморочного состояния. Значит, и это неправда, как многое, что говорят о нем.
Мне очень хочется послушать, как он читает стихи, но я сижу далеко от него и не решаюсь обратиться к нему через весь стол.
Теперь разговор идет уже не о докладе в «Зеленой лампе», а об Индии, и в нем принимает участие и Бальмонт. Просто и ясно формулируя свои мысли, он рассказывает о священных коровах, об ашрамах, о Ганге. Без жестикуляций и «цветов красноречия», которые ему всегда приписывают. Терапиано задает ему вопросы, и он умно и дельно на них отвечает. Все, даже Мережковский, слушают его с интересом.
Но уже семь часов, и пора уходить. Зинаида Николаевна провожает гостей до прихожей.
– Вас, Константин Дмитриевич, – говорит она Бальмонту, – я не прошу заходить. Вы все равно больше к нам не заглянете – знаю. Но за то, что вспомнили о нас, – спасибо.
– Я пришел проститься, – объясняет он. – Я завтра уезжаю в Бретань…
– И вдруг мы не увидимся больше никогда, – кончает она его фразу. – Ведь каждая разлука навсегда. Значит, прощайте, до свиданья в этом или в том мире.
Мы все спускаемся по лестнице и выходим на улицу. Я подхожу к Бальмонту.
– Константин Дмитриевич, мне жаль – до чего жаль, что вы не читали ваших стихов, мне так давно хотелось послушать вас.
– Правда? Отчего же вы не сказали? Я бы с удовольствием…
Он пристально смотрит на меня. У него действительно, как рассказывают, зеленые глаза, очень блестящие, молодые. Он совсем другой, чем там, у Мережковских, – оживленный, помолодевший, улыбающийся, вдохновенный. Он, взмахнув рукой, снимает шляпу. Закатное солнце освещает его длинные золотистые волосы, превращая их в сияние.