Но шляпа Бунина все же бьет все рекорды нелепости. Она похожа на птицу, распустившую крылья, на птицу, присевшую на его голову перед дальнейшим полетом. На синюю птицу.
В памяти моей вдруг начинает звенеть песенка Митиль и Тиль-Тиля:
Мы пойдем за синей птицей, птицей, птицей.
Нет, мы никуда не пойдем. Мы чинно усаживаемся на пододвинутые нам Верой Николаевной стулья, а она достает из одного из стоящих на полу чемоданов коробку конфет и протягивает ее мне.
– Нилус принес ее на вокзал, – объясняет она. – Он нас провожал. И Леня…
– Не берите, – перебивает ее Бунин, – дрянь конфеты. Проглотить нельзя. Я тоже взял и выплюнул. Выбросить их надо, а не угощать ими.
Но я все-таки беру конфету, и она оказывается превкусная. Теперь ведь еще конфеты в редкость, и отказываться от них, даже чтобы угодить Бунину, я не в силах, и беру еще вторую и третью.
Но Бунин не обращает на это внимания. Он снова говорит о своих «врагах и гонителях», о тех, что в Париже, о тех, что шлют ему письма из Америки.
– Со света меня сживают! В гроб живым заколачивают! – негодует он.
Вера Николаевна, мелко тряся головой, еще более бледная, чем утром, старается его успокоить:
– Перестань, Ян. Брось! Не надо о них. Тебе вредно волноваться.
Но он, не слушая ее, продолжает:
– А читали вы, что про меня этот мерзавец Ширяев…
Вера Николаевна взглядом, взывающим о помощи, молча смотрит на Георгия Иванова и на меня.
– Ну знаете, Иван Алексеевич, о таком негодяе вам и вспоминать стыдно. Собака лает – ветер носит. А он хуже самой паршивой собаки. Плюньте на него. Забудьте. «Повесим их в молчаньи, – как учила Зинаида Гиппиус, – всех их повесим в молчаньи».
– Легко советы подавать, – запальчиво отрезает Бунин. – В ярость меня приводят всякие «Я бы на вашем месте, Иван Алексеевич… Надо быть выше этого…» и так далее. Вот ваш Адамович меня все поучал мудрости и долготерпению, а теперь и вы вздумали. Только напрасно. Напрасно стараетесь!..
Да, конечно, напрасно. Никакие уговоры и советы не помогут, но успокоить его все же необходимо. И я, уносимая жертвенным порывом, вдруг говорю:
– А не нужен ли вам, Иван Алексеевич, стол?
Бунин поворачивает ко мне искаженное злобой лицо.
– Стол? При чем тут стол? Какой стол?
– Стол, – торопливо объясняю я. – Вроде письменного. Отличный стол. Очень большой, метра два длины. Очень удобный. – И, как будто это главное достоинство стола, прибавляю: – Черным лаком отлакированный. Черный стол.
Бунин, все еще недоумевая, смотрит на меня, а я продолжаю быстро и сбивчиво:
– Он пока что стоит у нас. Но мы его вам с удовольствием, с радостью отдадим, если вы хотите. Очень хороший. Черный стол.