Георгий Иванов, видя, что приехал не вовремя, хотел поскорее покинуть Грасс. Но Вера Николаевна и Галина Кузнецова, обе, наперерыв стали его упрашивать дождаться возвращения Бунина.
– Он, наверное, будет страшно расстроен и подавлен. Вы развлечете его, расскажете ему парижские новости и сплетни. Останьтесь, пожалуйста. Останьтесь.
Георгий Иванов скрепя сердце остался ждать Бунина. А Бунин вопреки всем страхам вернулся в прекраснейшем настроении, на редкость бодрый и веселый.
Правда, его там приняли с большим почетом и уважением, к чему он был очень чувствителен. Но и вид мертвого великого князя Николая Николаевича не только не потряс его ужасом, а восхитил.
– Лежит в гробу, длинный, тощий, рыжий. Грудка как у цыпленка. А кулачище – во! И в кулачище, как дубина, кипарисовый крест зажат. Красота! Царственный покойник, – в восторге рассказывал он.
Кстати, то, как он ездил поклониться праху великого князя, он описал потом в «Жизни Арсеньева»…
– Нет, – говорит Бунин, – держите ваш черный стол у себя на здоровье. А меня от него избавьте, прошу.
Я еще больше теряюсь и молча оглядываюсь на Георгия Иванова – ведь он так находчив, так остроумен, он умеет одним брошенным вскользь замечанием дать разговору другое направление, разрядить тягостное настроение, прекратить спор, готовый перейти в ссору. Но он как назло молчит, зорко наблюдая за Буниным.
Я чувствую, что гибну, и бормочу в отчаянии:
– Ради бога, простите, Иван Алексеевич. Не сердитесь. Я не хотела, не думала…
Бунин наклоняется вперед. Широкополая шляпа, вздрагивая, как птица, готовящаяся сняться с места, перемещает тени на его лице. Лицо его постепенно светлеет, теряет озлобленное выражение. И вот уже что-то похожее на улыбку заменяет волчий оскал зубов. Он протягивает руку и кладет ее мне на плечо.
– Ну-ну, бросьте. Я не сержусь, – говорит он мягко. – У вас такой грустный вид, того и гляди – расплачетесь. И тогда не вам, а мне придется просить прощения. А я этого терпеть не могу. Предоставляю вашему любимому Достоевскому униженно и восторженно умолять о прощении. И каяться истерически. Мне это не к лицу.
– Как и Толстому, – неожиданно произносит Георгий Иванов. – Толстой хоть и каялся, но очень неубедительно и, кажется, никогда не просил ни у кого прощения.
– И отлично делал! Да и у кого бы, спрашивается, Лев Толстой мог просить прощения. И за что? – подхватывает Бунин, оживившись. Одно упоминание имени Толстого магически действует на него. Толстого он боготворит и способен часами говорить о нем.
А Георгий Иванов – хотя он читал книгу Бунина о Толстом и слышал все бунинские рассказы о нем – спрашивает с невинным видом любознательного простачка: