«Никогда в жизни не пожимал более влажной, вялой и мерзкой конечности», сказал Ван и, сквернословя (музыка внизу оборвалась), ушел в уборную при детской. Умывая руки, он глядел в окно и видел, как Рак, поместив в переднюю багажную корзину велосипеда свой бесформенный черный портфель, неуверенно тронулся в путь, на ходу сняв шляпу перед безучастным садовником. Этот напрасный жест непоправимо нарушил зыбкое равновесие неловкого велосипедиста – Рак с хрустом въехал в живую изгородь на другой стороне аллеи и упал в кусты. Целую минуту он возился в цепких зарослях бирючины, так что Ван уже успел подумать, что ему следует, пожалуй, прийти пианисту на помощь. Садовник повернулся спиной к больному или пьяному музыкантишке, который, хвала небесам, выбрался, наконец, из кустов, поднял велосипед и вернул свой портфель на место. Он медленно поехал прочь, и чувство какого-то смутного отвращения заставило Вана сплюнуть в чашу клозета.
Ады в гардеробной не оказалось. Он нашел ее на балконе, она очищала яблоко для Люсетты: добряк-пианист всегда приносил ей на урок яблоко, или несъедобную грушу, или две-три мелкие сливы. Что ж, это был его последний дар.
«Тебя зовет Мадемуазель», сказал Ван Люсетте.
«Ничего, подождет», ответила Ада, неторопливо снимая свою «идеальную ленту» – красно-желтую спираль, за развертыванием которой Люсетта наблюдала с неизменным изумлением.
«Мне нужно вернуться к работе, – сказал Ван первое, что пришло на ум. – До чего же скучно. Буду в библиотеке».
«Окэй», звонко ответила Люсетта, не поворачивая головы, и тут же издала вопль радости, получив готовую гирлянду.
Битых полчаса он искал книгу, которую поставил не на ту полку. Отыскав ее, наконец, он обнаружил, что все важные места в ней уже отметил и она ему больше не нужна. Он лег на черный диван, но напор желания от этого как будто только усилился. Он решил вернуться на верхний этаж по витой внутренней лестнице. Поднимаясь, он мучительно-остро вспомнил (как что-то упоительно-прекрасное и безнадежно потерянное), как она спешила наверх, со свечой в руке, – той ночью Горящего Амбара, навсегда запечатленной в памяти с заглавных букв, и себя позади нее, с пляшущим огоньком своей свечи, – видел ее икры, ягодицы, подвижные плечи и струящиеся волосы, а еще тени, громадными углами преследующие их во время спирального подъема вдоль желтой стены. В этот раз дверь, ведущая с лестницы на третий этаж, оказалась заперта с другой стороны, и ему пришлось вернуться в библиотеку (заурядное раздражение стерло нахлынувшие воспоминания) и взойти по парадной лестнице.