Особенно допекали его гневные или презрительные поиски сомнительных слов в груде словарей, сидящих, стоящих или развалившихся вокруг девочек – на полу, под стулом, на который Люсетта забралась с ногами, на диване, на большом круглом столе с флавитовой доской и на соседнем с ним комоде. Распря между недоумком Ожеговым (большой, синий, дурно переплетенный том, содержащий 52 872 слова) и маленьким, но воинственным Эдмундсоном в почтительной версии д-ра Гершчижевского, безмолвие идиотских сокращенных изданий и невиданная щедрость четырехтомного Даля («Дорогая моя далия», стонала Ада, отыскав у застенчивого, долгобородого этнографа отжившее жаргонное словечко) – все это было бы нестерпимой докукой для Вана, кабы его, как человека ученого, не обожгло сделанное им открытие занятного сродства «Скрэббла» со спиритической планшеткой. Впервые он обратил на это внимание августовским вечером 1884 года на балконе детской, под закатным небом, последнее пламя которого змеилось по краю водоема, поощряя последних стрижей и насыщая краской медные кудри Люсетты. Сафьяновая доска была раскрыта на испещренном кляксами, монограммами и зазубринами сосновом столе. Хорошенькая Бланш, мочка уха и ноготь большого пальца которой тоже были тронуты вечерним кармином, благоухая «Горностаевым мускусом», как служанки называли эти духи, принесла пока еще ненужную лампу. Бросили жребий, ходить выпало Аде, и она принялась машинально и бездумно набирать семь своих «фаворитиков» из открытого ларца, в котором шашки покоились лицевой стороной вниз, каждая в своей отдельной ячейке из флавинного бархата, являя игрокам лишь анонимные черные спинки. Набирая, Ада между прочим говорила: «Я бы предпочла здесь лампу Бентена, но в ней вышел керосин. Тушка (к Люсетте), будь другом, кликни ее… святые угодники!»
Семь взятых ею букв, С, Р, Е, Н, О, К, И, которые она перебирала в своем спектрике (узкий деревянный лоток, покрытый черным японским лаком, у каждого игрока свой), мигом и как бы сами собой сложились в ключевое слово случайной фразы, сопровождавшей их слепой отбор.
В другой раз, в эркере библиотеки, грозовым вечером (за несколько часов до того, как занялся амбар), Люсеттины шашки образовали забавное ВАНИАДА, из коего она извлекла тот самый предмет мебели, по поводу которого только что тонким капризным голосом сказала: «Что, если я тоже хочу сидеть на диване!»
Вскоре после этого, как обычно случается с играми, забавами и каникулярной дружбой, которые, казалось, обещали нескончаемое будущее всевозможных развлечений, «Флавита» сгинула вместе с бронзовыми и кроваво-красными кронами деревьев в осеннем тумане; потом черный футляр заставили другими вещами, о нем забыли на целых четыре года и затем случайно обнаружили среди ящиков со столовым серебром, незадолго до поездки Люсетты в город вместе с отцом, решившим провести с ней несколько дней в середине июля 1888 года. Так сталось, что в тот день трое юных Винов сошлись за доской «Флавиты» в последний раз. Ада одержала сокрушительную и памятную победу, а кроме того, Ван тогда делал записи в надежде – не совсем не сбывшейся – «углядеть изнанку времени» (что, как он позже напишет, «представляет собой лучшее обиходное определение знамений и предсказаний»), так что последний ход в той игре запомнился ему необыкновенно ясно.