тся, слышал не в первый раз, хотя на самом деле не знал ничего. (В Ширли-Фоллз ни у кого из его знакомых не было в роду людей, прибывших в страну через этот остров.) Приклеившись к экрану, он смотрел документальные фильмы. Иммигранты тесной толпой сходили на берег, преисполненные надеждой и трепетом. Кому-то из них суждено отправиться восвояси – если доктора определят у них слабое зрение, сифилис или душевную болезнь. Когда на подрагивающей черно-белой пленке взмахом руки пропускали очередного иммигранта, Боб каждый раз вздыхал с облегчением.
Он сам теперь начинал жить в мире безграничных возможностей. Это ощущение было неожиданным и нарастало в нем постепенно, хотя и довольно быстро. Осень возвращала жизнь города в привычную колею, и Боб вдруг освободился от корки постоянных сомнений, к которой успел так привыкнуть, что не замечал ее, пока она не исчезла. Прошедший август почти не задержался в памяти – лишь пыльный город, жара и ураган в сердце. Произошло невообразимое: в его жизни не стало Джима. Иногда Боб просыпался в холодном поту, думая лишь о брате. Но он был уже немолод и знал, что такое утрата. Ему было знакомо это внезапное спокойствие и ослепляющая паника, он знал, что с каждой потерей приходит странное, едва заметное облегчение. Боб не любил анализировать свои чувства, а потому особенно и не задумывался об этом. Но к октябрю все чаще случались дни, когда его наполняла уверенность в своей правоте, легкость и уравновешенность. Совсем как в детстве, когда он понял, что наконец-то может раскрашивать картинки, не вылезая за края.
Боб заметил, что на работе коллеги часто приходят к нему за помощью и прислушиваются к его мнению. Возможно, так было всегда. Он привык, что с ним здоровается швейцар: «День добрый, мистер Боб!» – а Рода и Мюррей встречают его радостными возгласами: «Бобеле! Ну-ка, заходи на бокал вина!» Порой он сидел с сыновьями соседей из квартиры в конце коридора, выгуливал чью-то собаку, поливал цветы, пока хозяева в отъезде.
Дома он поддерживал порядок, и в первую очередь это – а даже не тот факт, что он почти не пил и ограничил курение одной сигаретой в день, – стало для него сигналом: он изменился. Боб сам не знал, почему теперь вешает одежду в шкаф, убирает посуду и складывает носки в корзину для белья, но понимал, почему его неспособность на такие простые действия раздражала Пэм. Впрочем, Пэм он из своей жизни вычеркнул. Каким-то образом она ушла вместе с Джимом. Они оба попали в дальний угол сознания, где хранятся мрачные и неприятные вещи, и Боб теперь мог вспомнить о них, лишь перебрав вина и пустив мысли на самотек.