Запятнанные бумаги засалены по краям. Листок в темных застывших пятнах. Коробок опален.
Темные пятна оказались кровью.
В коробке что-то негромко звякнуло.
Дюмель не почувствовал под собой ног. Еще не зная, что содержится в этих страшных посылках, он уже начал допускать то худшее, что никогда не смел и не позволял себе представлять все эти долгие, мучительные месяцы.
Он пошатнулся и, задев спиной фонарный столб, спустился по нему, тяжело осев на край тротуара. Проходящие мимо смотрели на него, но не помогали, не спрашивали о состоянии. Все молча обходили его.
Но Констан всё равно их не замечал.
Мир пошатнулся. Мир сужался. Мир рушился. Его осколки дробили сознание и давили на грудь, пытаясь проникнуть в сердце, разорвать его.
Это какая-то ошибка. Это чудовищная ошибка. Это не для него. Ошиблись. Направили не туда.
Дюмель повернул отяжелевшую голову в сторону и посмотрел расплывающимся взором на бумагу, в которую был завернут сверток. Он увидел на ней свое имя в адресной строке рядом с названием своего парижского прихода, написанное яркой синей пастой.
Это конец…
Дрожащими пальцами Констан сдвинул крышку спичечного коробка.
Дыхание перехватило.
Воздух перестал поступать в легкие.
В ушах разливался колокольный звон.
В опаленном коробке лежал крестик. Его, Констана, крестик. Который он надел Лексену, когда отпускал его.
Из груди вырвался стон.
Дюмель с силой зажал рот ладонью. Зубы до боли вцепились в губы.
В глазах помутнело: подступили слезы.
Он поднял лицо и оглядел улицу.
Облачно. Все куда-то спешили. И не знали, не имели понятия, не хотели знать, какое горе случилось у молодого священника, сидевшего у фонаря и качающего, словно младенца, на руках картонный коробок и мятые бумаги.
Господи.
Нет.
Это неправда.
Уверь меня в том, что это — неправда.
Я бы знал.
Ты бы подал мне знак.
Ты бы — подал, Господи?..
Необходимо найти ответ, почему крестик был возвращен Дюмелю. Констан знал и верил: Бруно, не крещенный, но верящий во что-то необъяснимое, что управляет человечеством, ни за что бы просто так не расстался с защитой, с покровом, в который так верил он, Дюмель, и ценность которого передал ему, отважному юноше; не расстался бы с памятью о нем, Констане. Но, кажется, только один-единственный ответ был всему объяснением…
Нет…
Пусть не окажется так.
Пусть…
Дюмель взял в руки испачканное в крови письмо и тут же уронил руки на колени, заходясь в тихих всхлипах, понимая, что кровь может быть его — Лексена.
Констан посмотрел на небо сквозь пелену слез. Оно не давало надежды. Оно будто призывало смириться.