Я говорил о нем теперь со многими, между прочим, с проф [ессором] Зеленским, который назвал его талантливым. Впрочем, это общее мнение[56]. Ужасно, что он сам привил себе холеру. Говорят, что прививки вредны для слабых и затронутых слегка болезнью организмов. <…>
Твой Жоржик.
Ед. хр. 16. Л. 5–8 об.[57]
«Срок высылки Г. П. Федотова закончился осенью 1908 г., и он сразу же вернулся на родину с тем, чтобы продолжить учебу в Петербургском университете. Однако это оказалось не так просто. С одной стороны, двухлетнее отсутствие без всякого на то основания, а главное — неуплата положенных сумм за слушание лекций, стали первым препятствием. С другой, — начало 1908/09 ак. г. ознаменовалось массовыми студенческими волнениями, поставившими под угрозу срыва учебный процесс в высших учебных заведениях столицы. Эта тема стала одной из ведущих в письмах, поскольку непосредственно касалась и намерений Татьяны, неудовлетворенной преподавательской работой в Саратовской женской гимназии и желавшей изменить свою судьбу, получив медицинское образование.
Постепенно положение студента Г. П. Федотова прояснилось: деньги за учебу были внесены, семестры обучения в немецких университетах зачтены, а студенческая забастовка прекратилась. С этого времени, если основываться лишь на письмах, создается впечатление, что „университет занимает все помышления“ Жоржа, который с увлечением писал о своих научных занятиях под руководством И. М. Гревса, университетских лекциях и семинариях, появлении в аудиториях университета вольнослушательниц, работе студенческих кружков и культурной жизни Петербурга. Но при этом сохранялись прочные связи Г. П. Федотова с социал-демократами, о которых он упоминал в посланиях Татьяне кратко и лишь намеками из соображений конспирации. В конце 1908 г. — начале 1909 г. он выступал своеобразным посредником между саратовской и петербургской большевистскими организациями, и его нелегальная деятельность вновь привлекла внимание полиции. Революционная работа, которая уже не поглощала его всего, связанная с нею опасность ареста порождали ощущение диссонансов в жизни, или, как выразился об обыске у него сам Жорж: „…противоречие его с моей жизнью в Августине“»[58].
Несколько позже — осенью-зимой 1908–09 гг. — аналогичный кризис переживала Татьяна, утратившая смысл жизни и интерес к ней. 14 октября 1908 г. она записала в своем дневнике: «…Бога потеряла, идеалы тоже, в политической борьбе изверилась, в „народе“, учениках разочаровалась (вольно же было очаровываться!), хуже, чувствую себя горько-оскорбленной ими, друзей растеряла (да думаю, что их привязанность до первой разлуки), учениц своих не люблю… Наука, искусство — одно переносимо, потому что в семье — все чужие <…>. Но как же все-таки мне жить, чем? Искусство — бесконечное счастье, оно закрыто для меня, душа слишком бедна и жалка, — не одарена. Наука? Свою науку я считаю набором фраз, стремление мысли выпрыгнуть из себя, мерзкая стирка поэзии, пока она не обратится в удобную половую тряпку и не пойдет по рукам. С историей я не могу сродниться, она не удовлетворяет меня, она все же кажется мне бесцельной, а законы ее — натяжками. Изучать новые науки — нет сил и энергии». За этим пессимизмом стояло наваждение неразделенной любви. Пытаясь вырваться из него, она подсознательно стремилась к материнству, созданию семьи (пусть с нелюбимым человеком — Сергеем Михайловичем Шиллингом), о чем, по-видимому, достаточно откровенно говорила при встречах или писала в письмах Жоржу. Но общность переживаний (хотя и разновременных) не сближала, а скорее отдаляла от него Татьяну, записавшую вскоре после его очередного ареста 16 мая 1909 г. в своем дневнике: «Жорж в тюрьме. Удивительно как мало я скучаю об нем»