Эзеулу и его семья переносили выпавшие на долю Умуаро испытания тяжелее, чем могли подумать посторонние. Ведь никто из домочадцев верховного жреца не мог позволить себе прибегнуть к тем многочисленным уловкам, благодаря которым другие съедали время от времени клубень-другой нового ямса, местного или приносного. Как люди зажиточные, они имели больший, чем у многих, запас старого ямса. Но старые клубни засохли, стали вялыми и безвкусными. Перед готовкой приходилось колотить их тяжелым пестиком, чтобы отделить жесткие волокна. Впрочем, вскоре и этот ямс был доеден.
Однако тяжелее всего было бремя, давившее на сознание Эзеулу. К одиночеству он привык. Верховный жрец всегда шел один впереди умуарцев. Но и не оглядываясь назад, он постоянно мог слышать их флейту и пение, от которого сотрясалась земля, потому что пело множество голосов и слышалась поступь множества ног. Бывали моменты, когда голоса разделялись, как во время спора из-за земли с Окпери. Однако сейчас, впервые в его жизни, эти голоса умолкли совсем. Мало кто приходил теперь к нему в хижину, а те, кто приходил, хранили молчание. Эзеулу хотел бы услышать, о чем толкует Умуаро, но никто не вызывался рассказать ему об этом, а он не расспрашивал, чтобы не показаться любопытным. Поэтому с каждым прожитым днем Умуаро все больше и больше становилось для него воплощенным молчанием – такое отчужденное молчание выжигает у человека все нутро, как синее, ровное, остроконечное пламя горящей скорлупы кокосового ореха. Эзеулу корчился от боли, которая терзала его все сильнее и сильнее, так что ему хотелось выбежать на улицу или даже на базарную площадь Нкво и кричать на умуарцев.
Из-за того, что никто не был близок с Эзеулу настолько, чтобы увидеть его муку (а если бы кто-нибудь и увидел ее, то все равно бы ничего не понял), людям казалось, что он сидит у себя в хижине и радуется несчастью Умуаро. Однако на самом деле он был наказан более сурово и страдал сильнее, чем все его соплеменники. Хотя он ни под каким видом не допустил бы поворота в нынешнем ходе событий, ему не давала покоя мысль – а пока только он один, по-видимому, отчетливо представлял себе это, – что Умуаро наказано не единовременно, а навечно. Кара будет обрушиваться на Умуаро подобно болезни огулу-аро, которая отсчитывает год и снова поражает свою жертву. Как бы велик ни был его гнев, в глубине души он испытывал сострадание к умуарцам – племени, которое давным-давно, когда еще ящерицы не расплодились по свету, выбрало из своей среды его предка и поручило ему нести их общее божество и идти впереди них, преодолевая любые препятствия и отводя все угрозы от своих соплеменников.