— Что же ты можешь сказать? — без обиняков потребовал я.
— Вы о чем, Олег Иванович?
— О суде, о наркотиках, разве не ясно?
— Почем я знаю, что вас интересует? Обычно спортивные журналисты пекутся о нашем самочувствии и радуются победам, не так ли? Если вы о лекарстве, так яснее не бывает. Я на суде показал: в личное пользование вез. Могу добавить, так сказать, из первых рук новость: Международная федерация бокса, куда обратились представители стран, участники которых тоже представлены в моей весовой категории, разъяснила, что снадобье это в число запрещенных федерацией допинговых средств не входит. Вопрос снят…
— Нет, Виктор, не снят! Две тысячи ампул стоимостью в десять тысяч долларов — в личное пользование?
Добротвор и бровью не повел.
— Почему же десять? Если по рыночным расценкам, так сказать, розничным, все пятьдесят, ни монетой меньше. Это мне сообщил один доброхот из местных репортеров. Я ему и предложил купить товар гамузом, за полцены, глядишь, и приработок будет поболее, чем за статейку в газете… — Виктор явно блефовал и не скрывал этого, «Да он еще издевается надо мной!» — с нарастающим возмущением подумал я.
— Витя, — как можно мягче сказал я, уразумев наконец, почему он так агрессивен, — Витя, я ведь не интервью у тебя беру и не о проявлениях «звездной болезни» собираюсь писать… Просто мне горько, невыносимо горько становится, когда подумаю, как ты будешь глядеть людям в глаза дома… Ведь на каждый роток не набросишь платок… Ты на виду, и тебе не простят и малейшей оплошности… Как же так?.. Что же случилось с тобой, Витя?
— И на старуху бывает проруха… Какой же я дурак… — вырвалось у него.
— Ты о чем, Виктор?
Но Добротвор вмиг овладел собой. Правда, в голосе его уже не звучал издевательски насмешливый вызов, он стал ровнее, обычнее, но створки приоткрывшейся было раковины снова захлопнулись.
— Нет нужды беспокоиться, дело закрыто, наука, конечно, будет. Из Москвы летел, купил лекарство для приятеля в Киеве — он астматик, без него дня прожить не может. Как говорится: запас беды не чинит… Так я товарищу из консульства нашего — он ко мне приезжал (Власенко был у Добротвора и мне ни слова?!) — и сказал, такая версия и будет…
— Я ведь по-человечески, по-дружески, Виктор, а ты… Мне-то зачем лапшу на уши вешать?..
— Так надо, Олег Иванович. — Голос его неумолимо грубел. — Извините, мне завтра драться…
Возвратившись в гостиницу, я попросил у портье видеокассетник в номер. Не успел снять плащ, как принесли новенький «Шарп». Я поставил кассету, сунутую Власенко, и несколько раз просмотрел репортаж из аэропорта. Нового выудить мне так и не удалось, но что-то смутно волновало меня, и это непонятное, волнение раздражало. Что-то было там, я это улавливал подспудно, но что, никак понять не мог. Я проанализировал каждое слово диктора, репортера, вновь и вновь, возвращая пленку к началу, вглядывался в выражения лиц Добротвора, таможенника, полицейских, словно надеялся прочесть на них скрытые, невидимые письмена. Но, увы, лица как лица. Равнодушное, привычное к подобным открытиям чернобородое цыганское лицо таможенника — человека и не пожилого, но и не молодого, лет 38—40, борода придавала ему солидность. Два полицейских как близнецы: одного почти баскетбольного роста, дюжие ребята, оба безбородые и безусые — тоже не излучали особых эмоций. Репортер? Много ли разглядишь, когда человек просто-таки приклеился к глазку видеокамеры?