Чтобы читатель не затруднялся в частностях, – прокомментирую некоторые из них заранее. «Отписывал мне 16 мая 75-го» – еще до отъезда Г. Владимова за рубеж я в письме к нему развивал свои идеи касательно «Руслана». «Не на одни эпиграфы, но и на подзаголовки» – эпиграф к «Руслану» – из Горького: «Что вы сделали, господа!» Подзаголовок: «История караульной собаки». Полуболотов – герой повести Михаила Кураева «Ночной дозор». Митишатьев – герой романа Андрея Битова «Пушкинский Дом». Матрёна – героиня рассказа Александра Солженицына «Матрёнин двор». Живой – герой одноименной повести Бориса Можаева. Остальные персонажи ясны из контекста.
Критики, писавшие о «Руслане»: Абрам Терц (Андрей Синявский) – в «Континенте», А. Латынина – в «Литературной газете», Нат. Иванова – в «Огоньке», Александр Архангельский – в «Новом мире». Наташа – литературный критик Наталья Кузнецова, печатающаяся в зарубежных изданиях.
Прочие частности: о курсантской «проговорке» повествователя, о «малосущественности» горьковской ссылки на «господ», испортивших «зверя», и даже об украинцах, которых я от Владимова «защитил», – более или менее следуют из главного несогласия, которое Г. Владимов безошибочно ощущает сквозь нашу старинную взаимную приязнь. Я бы сформулировал это так. Есть двойственность в строении и в замысле повести. Это история собаки, написанная по законам реализма, и это размышление о лагерном охраннике, написанное по законам аналогии. Примирить эти два плана, при всем законном читательском желании, невозможно. Если их примирить, исчезнет и сама бездонная, тревожащая загадка повести. Загадка, уходящая в саму реальность: как это так получилось, что светлая мечта, зародившаяся в лучших умах человечества и воплощенная в России людьми несомненно героического склада, – обернулась такой практикой, о которой мы теперь не можем вспомнить без стыда и ужаса? В сущности, над этим бьется Г. Владимов в своей повести. С мыслью об этой загадке я и предлагаю читателю вникнуть в его интереснейшее письмо.
Л. Аннинский»
Дорогой Лева,
спасибо за журнал – и, конечно, за статью.
Понимаю, сколь было сложно после Абрама Терца, хотелось же и подальше него шагнуть. Но ты, собственно, и был дальше – еще когда отписывал мне 16 мая 75-го. Ему, для подкрепления публицистического пафоса, все-таки понадобился «честный чекист», «строитель коммунизма», положительный советский герой в «итоговой вариации», четверолапый Павка Корчагин, у тебя же было – без аллегорий – «ощущение неотменимой трагичности живого существа, обреченного своей судьбе». Из чего, между прочим, я заключаю, что ты, в отличие от некоторых, не на одни эпиграфы обращаешь внимание, но и на подзаголовки. Ведь писано было городу и миру: «история собаки», – не видють! Латынина даже посетовала, что недостаточно жесткий с героя спрос, не как с Полуболотова, – а того не заметила, что Полуболотов-то жив-здоров, а псу в первой же сцене вынесен смертный приговор, и все далее происходящее – только отсрочка исполнения. Повесть и писалась с тем ощущением, которое ты поймал и обозначил, – что Руслан свою смерть таскает с собой неразлучно, как если б ему под шкуру зашили ампулу с ядом, с антабусом, неминуемо должным когда-нибудь, при каком-то случае его убить. Химический же состав токсина – хоть ты почему-то упорно с этим не соглашаешься – именно то, чему мы его научили и в чем он оказался первым учеником.