Она делает паузу и смотрит на него. — Ты не носишь сейчас женскую одежду?
Джуит качает головой, босиком подходит к ведру, споласкивает ленты швабры и накрепко выжимает. — Дело не в Ле Клере. Дело во мне. — Он оставляет швабру отмокать в мыльной воде. — Я подстегнул его. Мне льстило внимание, которое он мне уделял, его улыбки, как он гладил меня по волосам, его маленькие подарки. Но я чувствовал, что здесь было нечто большее.
Он поднимает швабру, с которой стекают струйки воды, и шлёпает ею об пол. Вода растекается по грязному линолеуму. И снова он оттирает его. На вымытых полосах начинает проступать настоящий светло-голубой цвет линолеума.
— Я играл этим бедным человеком, как рыбой, подцепленной на крючок.
— Ты не осознавал, что делаешь, — усмехается она. — Ты ведь не знал о том, что он будет тебя сексуально домогаться. Ты вообще ничего не знал о таких вещах. Конечно, не знал.
Проводя шваброй по полу, Джуит грустно улыбается.
— Домогаться. Ну, что за слово. Он был деликатным, добрым. Я помню, как дрожали его руки. Сьюзан, он плакал.
Она фыркает.
— Расплакаться ему было проще простого. Я помню, как он расплакался в нашей гостиной, когда папа сказал, что ему известно о том, что он с тобой сделал.
— Сделал со мной? — холодно усмехается Джуит. — Сьюзан, я почти сломал жизнь этому человеку. Я никогда не забуду этого и никогда себе не прощу.
— Ерунда. Если в тот день кто-то и сломал жизнь Джону Ле Клеру, то это был он сам. Он был взрослым мужчиной, Оливер. Он знал, что делает. Ты был ещё ребенком.
— Мне было одиннадцать лет, — отвечает он. — Я был не младенцем.
— Он вызвал у тебя отвращение и испуг, и ты испугался.
— И что есть мочи помчался доносить на него. Это было подло, вероломно, ужасно. — Он снова окунает швабру в мыльную воду и, шлёпая ею об пол, начинает мыть линолеум в другом месте. — Я это знал. И знал, что он не может с собой совладать. Не спрашивай, как я узнал об этом. Есть вещи, которых просто нельзя объяснить.
— Оливер, жалкая должность директора крохотного общественного театра — вот все, чего этот человек лишился. Он не попал ни под суд, ни в тюрьму. Об этом не было ни слова в газетах Папа позволил ему легко отделаться, чтобы оградить тебя от огласки. Ты же не думаешь, что он помер с голоду? — обронила она короткий смешок — Должно быть, он устроился на работу в другом крохотном театре в другом маленьком городе, не правда ли? И несомненно жил счастливо, развращая маленьких мальчиков сколько душе угодно. Иногда ты бываешь таким идиотом.
— Надо бы сменить воду, — говорит он.