Только заметил Филипп Панкратович, что Антоха-академик сидит один перед полной рюмкой сыч сычом. Ясное дело – никого тут не знает, поговорить не с кем.
Надо было Клобукова тоже уважить. Из центральной ведомственной поликлиники Бляхина теперь переведут на Басманную – всех отставников ниже генеральского звания туда списывают. Уровень медобслуживания там, конечно, не тот. А здоровье лучше не станет. Свой медицинский академик очень пригодится.
Подсел.
– Ты чего смурной, Антоша?
– Вспомнил, что сегодня годовщина. Дочь у меня болеет, пневмония, из головы вылетело. А сейчас вдруг стукнуло. Пятнадцатое октября. Восемнадцать лет, день в день.
– Что за годовщина-то?
– Забыл? – вроде как удивился Клобуков. – Хотя что тебе… Ты такого, наверное, много повидал. А у меня незаживающая рана.
– Да о чем ты?
– Помнишь, как ты ко мне пришел тогда? Хотел Мирру спасти. Для этого надо было выдать Иннокентия Ивановича Баха, которого я знал с детства. И я выдал… – В клобуковских глазах была мука. – И Мирру не спас, и человека погубил. Знал бы ты, какого человека… Из-за этого у меня пятнадцатое октября – черный день календаря. Самый страшный день моей жизни.
Сладко же ты жизнь прожил, коли это твой самый страшный день, подумал Бляхин, но говорить обидное, конечно, не стал. Ну и удивился. Ишь как оно совпало-то.
Поколебался немножко. Информация-то секретная, разглашению не подлежащая. Но с другой стороны не бог весть какая государственная тайна. И дружить надо с Антохой.
Наклонился к самому уху.
– Не имею права тебе говорить, но по старой нашей дружбе… Нет, сначала вот что учти, чтоб зря не терзаться. Баха этого ты тогда сдал правильно. Не то и сам сгинул бы, и детям своим жизнь поломал. Это первое. А второе… – Перешел вовсе на шепот. – Никого ты не сгубил. Жив твой Бах.
– Что?! – вскрикнул Клобуков тонким голосом. На него заоборачивались.
– Пойдем-ка…
Филипп Панкратович вывел академика в коридор, где никого не было.
– Вызвали меня недавно к реабилитационному прокурору, есть теперь такие. По делу об эсеровско-фашистской КРО «Счастливая Россия». Я в тридцать седьмом году ею занимался.
– Каэро? – переспросил напряженно слушавший Антон.
– Контрреволюционная организация. Прокурор мне говорит: «Тут написано, что вас по личному распоряжению Ежова с дела сняли, с выговором, и отстранили от следовательской работы. Почему?». Отвечаю: так, мол, и так, не было сил смотреть, как подводят под расстрел невинных людей. Рассказал всё, что помню. Получил благодарность за помощь в реабилитационной работе.
А заодно – про это Антохе знать было необязательно – прокурор пристроил Филиппа Панкратовича в нынешнюю комиссию как незапятнанного репрессиями работника.