— Я же тебе говорила! — обратилась она с самодовольной миной к подруге, и обе засмеялись.
Они подошли и стали совсем рядом.
— Вспотел, бедняжка! — Ларочка игриво и ласково вытерла ему пот со лба, затем приподняла сбившуюся на затылок кроличью шапку, пригладила Гроздеву волосы.
— Где автобус? — предательски краснея, спросил Витька.
— Наверное, сегодня не будет, поломался, — безразлично, с капелькой не то грусти, не то тонкой издевочки, скривив губки бантиком, точно для поцелуя, чирикнула Семенова и сделала Шпале ручкой, не то прощаясь, не то выражая соболезнование.
— Вы домой идете? — цепляясь за последнюю надежду, хрипло гаркнул Витька.
— Нет, мы еще в кино собирались.
В это время из школы вышел черноволосый, без шапки и не по погоде одетый в джинсовый костюм, парень. При ближайшем рассмотрении это оказался Витькин одноклассник — Витька Береговой (Партийная кличка — Беря). Он весело схватил Ларочкин портфель, и, приобняв ее подругу за талию, поочередно заглянул в глаза обоим.
— Пошли?
Тройка развернулась и зашагала к кинотеатру. Беря даже не потрудился из вежливости связать с Витькой пару слов! «Во дает, гад!» думал с негодованием Шпала, смотря перехватчику вослед — он же этого фраера соплей пополам перешибет, и что она в нем нашла, в коротышке? Эх, его бы на танцы в Южный — там бы посчитались!
Теперь, когда пишутся эти строки, Берегового уже нет в живых. Он умер в 24 года от того, что очень плотно сидел на игле. Из тех одноклассников, кто во времена описываемые имел успех у женского пола, кажется, никто не устроил нормально свою дальнейшую жизнь, прежде всего семейную. Семьи их распались одними из первых, а затем уж не поканало и все остальное: ни дела, ни деньги… И теперь прошлых донжуанов встречает он чаше всего в пивных, сшибающими на очередную выпивку. Раньше за это же ремесло они его считали сявкою и брезговали, ведь сами дискари! Видимо есть в этом какая-то высшая воля: кому много дано в юности, меньше перепадает потом. Однако, тогда теперешним своим жизненным опытом Витька был нисколько не обременен, и сложившаяся ситуация казалась ему вопиющей несправедливостью. Почему ему ни в чем не везет? Ни в боксе, ни в любви. Упустил Маринку, теперь на очереди Ларочка? Неужели он действительно ни на что не способен? Нет уж, за Семенову он будет драться до конца!
Воспоминание отдалось в груди жгучей болью. Как все у них легко! И вдруг из глубины души выплыл холодный, как чугунная решетка вопрос: а почему бы и нет? Почему не этот нагловатый франт со своими ухватистыми манерами, и не ее правда с чувством собственного превосходства, красоты, с заграничной музыкой и шатаниями по ресторанам, с пьяной любовью и неудачником под окном. Это же чертовски смешно — иметь под рукой подопытную тварь, чтобы испытывать на ней неотразимость своих чар. И ей как хозяйке вовсе необязательно знать, что эта подопытная мышь тоже имеет какие-то чувства и, как все живое, иногда нуждается в жалости. Ее маленькое сердце с чувствами и теплом уже принесено в жертву во имя процветания более достойной жизни. Чем неправа мышь? Только собственным бессилием. Вероятно, так смеется удав, слыша писк своей жертвы. Впрочем, он не мышь. У мыши нет выбора — у него есть, даже слишком большой: либо стать мышью, либо стать удавом. А есть пожалуй и третий — быть самим собой: не кусать слабых, не визжать перед сильными. Люди ведь не рождаются побежденными или победителями. У них так же нет желания кусать кого-то, как и обороняться от укусов. Желание укусить — это тоже страх: ударить первым, чтобы не быть битым. В чем же преимущество сильного? В том, что он съест сегодня, а его съедят завтра? А если не так? Не кусать самому и не дать укусить себя? Приучил же человек собаку, не палкой — костью.