Бабушка налила. Анания выпил и посмотрел на меня.
— Ты, конечно, парень городской… Но пора уже тебе понять мужицкую философию… Чего крестьянин не станет держать в доме? Это бесплодную корову, бесплодное дерево и бесплодную женщ… — Анания запнулся и украдкой взглянул на бабушку.
— Ты чего, Анания? — усмехнулась она. — Не будь у меня детей, откуда взялся бы этот шалопай?
— Вот… И, значит, бесплодную женщину… Но у твоей бабушки было семеро детей. Понятно тебе?
— Что ты хочешь, дядя Анания? — спросил я.
— Почему ты не рубишь дерево? — спросил Анания.
— Жалко.
— Что жалко? Дерева?
— Горе нам, если должны надеяться на таких вот молокососов! — вздохнула бабушка.
— Не говорите так, уважаемая Дареджан!
— Да как же не говорить! Курицу он не зарежет — жалко! Козленка не тронет — жалко!.. Свинью, что собрался было он заколоть под прошлый Новый год, недавно поймали в Интабуети[9]. Разве это дело?!
— Правда, парень? — спросил Анания.
— Правда, дядя Анания, и перестань, ради бога, читать мне нотацию, не стану я рубить Хазарулу!
— Жалко, значит?
— А то нет?
— Ну и черт с тобой!.. Налей-ка мне еще стаканчик, дорогая.
Бабушка налила. Анания опорожнил стакан и спросил:
— А закусить у тебя не найдется, дорогая Дареджан?
— Кол вон длинный, уважаемый Анания, может, желаешь?
Анания молча встал, вышел со двора и поплелся вверх по дороге.
— Куда ты, уважаемый Анания, ты ведь шел вниз?
— Шел я по делу, милая моя Дареджан, но теперь проку от меня, что от виноградника нашего председателя!
— Так окажи милость, шагай вдоль Шакройиного плетня, а то мой на ладан дышит! — попросила бабушка.
Анания перешел на другую сторону дороги и повис на плетне Шакройи. Постояв так с минуту, он обернулся.
— Видит, говоришь, Хазарула? Хе-хе-хе!.. Я сам, брат, ничего не вижу, не то что твоя Хазарула! Хе-хе-хе…
…Парень был прав. Все видело и все слышало умолкшее оголенное дерево. Тяжелые думы одолевали Хазарулу. В полночь ее сердце учащенно забилось, и она стиснула свои корни, обвивавшие квеври со всех сторон. Квеври вздрогнул. Хазарула сильнее сомкнула корни, и квеври подозрительно затрещал, на нем появился первый, чуть заметный рубец. Просочившаяся рубиновая жидкость омочила корни яблони. Медленно, с опаской всосала Хазарула несколько капель странной жидкости, и по телу ее пробежала незнакомая дрожь. Постепенно она перешла в приятную истому, и Хазарула еще сильнее сжала квеври, он лопнул в нескольких местах, раскололся, и жидкость хлынула из него, словно живительный дождь во время летней засухи. Хазарула припала к этому сладчайшему источнику, пурпурному чуду, драгоценному кладу, который она, оказывается, столько десятилетий оберегала, сторожила, заботливо укутывала в сети своих корней, не зная, не ведая, какое это наслаждение — впитывать пахучую красную жидкость. Квеври пустел, а Хазарула, как измученный жаждой путник, пила и пила, и все ее существо наполнялось теплом, радостью…