В коридоре Любка разревелась.
— Вот ты где! Весь район обошел, думал, замерзла. Кожушок вот прихватил. Настя где?
Сафин стоял на земляном валу и качал головой. Голос его был едва слышен сквозь рев огня.
— У себя в будке. Я ее скважины проверила, все в порядке. Пошли, Галим-ага.
— Айда.
Сафин протянул Любке руку, помог взобраться на насыпь. Они вышли на тропку. Вдруг Сафина качнуло, и он невнятно чертыхнулся, по-своему, по-башкирски.
— Галим-ага, вы что… Вы пьяный?
Сафин шагал, заложив руки за спину, переваливаясь с ноги на ногу, то и дело сходя с дороги в сугроб.
— Зачем вы так… Да еще ночью, один…
— Выпил-то зачем? А потому, что захотелось. А потому, что сегодня моей дочке Айхылу стукнуло бы 27 лет — понятно?.. Эх… Я был, понимаешь ли, на фронте, а они с матерью утонули. Ездили в Байгузино, подкормиться, к сестре моей. Через реку на лодке. Перевернулись. С ними и хозяин лодки был, пьяный. Все потонули. А жили мы в Янган-ауле, Горелое село называется по-русски. За десять лет три раза горело, оттого так и называется… С тех пор, с сорок третьего, там не был. Братья зовут — не могу. Красавица была бы моя Айхылу. Мать ее тоже краси-ивой была. Сколько меня парни из ее деревни колотили — не сосчитать. А почему бы мне, к примеру, не выпить? Я никому не мешаю. Аварий нет, Анатолий в больнице, переливы некому делать. А-а, забыл. Ты ведь его… А Настя говорит: «Зря ты, Коля, семейную жизнь не наладил». А как ее наладишь, если… Ну, ладно. Опоздал. Опоздал! Скоро за мной самим смотреть надо будет. А вот она, дуреха, жизнь себе испортила. Эка беда — обманул в молодости паршивец какой-то. Видать, хоть и говорят, что когда бабе сорок пять — баба ягодка опять, да не про нее это писано. Ты не знаешь, что меня Силантьев вызывал? Да. Говорит, помоги Ромашовой с факелами разделаться. И помогу — а что? Подождут подшефные.
Любку вдруг начало слегка знобить. Лицо, руки, ноги хранили еще тепло гостеприимного огня, но нервная дрожь время от времени пробегала по телу.
— …у нас, мусульман, такая пословица есть: когда коровы воду пьют, телята лед лижут. Не мешало бы кое-кому из вас об этом помнить. Это я об уважении толкую. Заслужили мы его или нет, дочка? Думаешь, не обидно, когда такие, как… Анатолий тычут в глаза четырехклассным образованием? А когда мне было учиться? До самой войны кормил еще семью старшего брата, забрали его в известное место. А в войну измяло так, что раздеться на людях нельзя. Какая там учеба! Телевизор посмотрю — и голову ломит, мочи моей нет. А мне обидно, Любаша! Давеча на вечере в день армии пошел в ресторан с фронтовым дружком, Васькой Некрытовым — он в моем экипаже водителем-механиком был, а сейчас мастер на пятом промысле, не знаешь? Ну, как водится, нацепил свои награды, не планки, а живьем. Был там и этот… как уж… Осташков. Так какой-то сопля в клоунских штанах с конями на заднице сказал мне вслед, когда уходили: «Повесил дядя побрякушки…» В глазах потемнело, кинулся к нему. Да Осташков опередил — как щенка выбросил из зала, чуть дверь не слетела с петель. Силен, бугай! Да… А вот Старцев, к примеру, другой. Как-то зашел к нему по делу домой. Усадил, позвал соседа — Федора Акимыча, я его знаю, кочегаром на первой котельной работал — угостил каким-то чудным вином и все расспрашивал про Германию, про свалку у Прохоровки. Слышала про бой у Прохоровки? Вот… Заварил он кашу с подземным ремонтом. Правильно, нечего очки людям втирать. Я же этого Сбитякова как облупленного знаю. Прикурить за так не даст. Эх, Любаша, топаешь вот так, топаешь, а когда до конца дотопаешь — одному аллаху ведомо…