«Вы думаете, что это единственные наши гости? — добавляет учитель. — Кто бы ни ехал через Любень Великий, обязательно заглянет в музей. О героях Перемышля многие помнят — еще с первых военных сводок, интересуются их судьбой. Мы говорим то, что знаем. А что не знаем — другие расскажут…»
Шофер Николай задумчиво ощупывает ржавую пулеметную ленту. А я дописываю в блокноте последнюю строчку. Нет, этот день не пропал даром.
…К полудню дождь утихает, небо проясняется. «Пожалуй, можно ехать дальше», — заявляет Мария. Теперь я подчиняюсь беспрекословно. Мы садимся в машину, Малиновский садится с нами. Учитель хочет показать нам братское кладбище, где похоронены герои-пограничники.
Оно открывается сразу, едва мы выезжаем из села. На вершине холма, метрах в пятистах от дороги, стоит памятник: серый цементный постамент и на нем — военный в шинели, с каской в одной руке и с венком в другой…
Мы гуськом поднимаемся по тропинке между молодых деревьев. Их посадил человек — это видно по особому подбору пород: строгие и торжественные, как бойцы на плацу, тополя, лихие, с зеленой шапкой набекрень каштаны, кроваво-красные дубы, «Наш холм Славы!» — с тихой гордостью поясняет Малиновский. «Наш парк Героев!», «Наш…» Впрочем, перечисление ни к чему — здесь все наше, созданное энтузиазмом и трудом простого сельского учителя и тех, кого он успел «заразить». А заражать надо было многих: и детей, и их родителей, и местное начальство, и приезжих инспекторов, и ревизоров… Некоторые не понимали этого беспокойного учителя: ну, что ему дались какие-то неизвестные солдаты, сидел бы себе дома, пил чай с вареньем. Были и такие, кто прямо мешал, ведь в газетах тогда война выходила из моды. Но учитель беззлобно машет рукой: «Что о них говорить, я уж и фамилии их позабыл». — «На какие же средства сооружен памятник?» — интересуемся мы. «В основном на сельсоветские, — отвечает Малиновский. — А кое-что народ дал от себя». — «То есть как это — от себя?» Учитель, почесывая седой ежик, хитро сощуривает карий глаз. «А так, прошлись, как в старину, с шапкой по кругу… Только вы об этом не пишите, а то еще нас поругают. Уж очень хотелось сделать все как положено».
Мы прощаемся с ним. Идет встречная машина, останавливается, учитель садится в нее, нахлобучивает фуражку, берет под козырек. А я еще раз смотрю на холм, где когда-то сражался и погиб никому не известный пулеметчик, думаю о его судьбе, и о судьбе учителя Малиновского, и — по какой-то странной ассоциации — о своей собственной, и вдруг меня осеняет одна мысль, которую, я чувствую, должен немедленно записать. Достаю из кармана первую попавшуюся бумажку, прикладываю ее к стеклу и пишу. Машину трясет, сверху падают капли, а я пишу. Дописываю и прячу в карман. Теперь эта мысль уже не ускользнет от меня.