— Ты была в домодедовском особняке этого… этого типа? — аж взвился от изумления водитель «КамАЗа».
— Ну была, а что тут такого?
— Стой-стой… а его дворецкого видела?
— Митрича?
— Так точно, дорогого нашего товарища Замесова!
— Он мне кофе со сливками в постель подавал.
— В-во гад!.. Слушай, а в подвал он тебя, случаем, не водил? Да нет, не Митрич, а этот…
— Константин Эрастович? Вот уж Бог миловал…
— Эх, а жаль! Одним бы глазком глянуть, что у него там!
— А ты, я смотрю, любознательный…
— У-у, не то слово! Просто чешусь от любопытства!
Мотор «КамАЗа» мощно рычал. Взмигивая ближним светом, проносились ахающие призраки встречных автомашин. Врассыпную бросился редкий березовый лесок, ударив воздухом по стеклам, распахнулось вечернее пространство — огненно-багряное справа и сумеречно-сиреневое, с пронзительно яркой первой звездой, слева, и Василисе, зачарованно заглядевшейся вперед, в стремительно мчавшуюся навстречу даль, показалось на мгновение, что это не тяжелогруженый фургон, а сама сбесившаяся Россия сломя голову несется куда-то назад, в прошлое, летит неведомо куда, да так, мамочка, безудержно, так погибельно и самоупоенно, что даже силам небесным ее, похоже, уже не остановить!..
Василисины видения прервал дальнобойщик Федор:
— Эй, лягушка-путешественница, о чем замечталась? Ты уж, пожалуйста, не молчи, а то, не дай Бог, засну — я ведь, честно сказать, две ночи не спал…
— Да уж, кажется, наговорила я тут тебе. Теперь твоя очередь…
Василиса щелкнула зажигалкой. Яркий газовый факелочек осветил кабину «КамАЗа». Глаза у ее соседа были и впрямь усталые, воспаленные, не голубые, а серые какие-то, старые.
— Слушай, мужик, сколько тебе годков?
— Вот как раз сегодня полторы тысячи стукнуло.
— Ах, вот оно что. Выходит, мы с тобой почти ровесники…
Так и не прикурив, Василиса погасила огонек, а потом снова чиркнула колесиком. Пламя осветило державшую руль правую руку Федора, тусклое обручальное кольцо на пальце, хитрую — в две краски — татуировку на тыльной стороне его ладони. Навидавшаяся за свою морскую жизнь всяких наколок, вот такой Василиса никогда не встречала. Это была синяя, сидевшая на хвосте змея, в пасти которой краснело пробитое стрелой яблоко. Пассажирке «КамАЗа» вспомнилась вдруг другая стрела, та, с гильзочкой на конце, из ее давнего-давнего уже детства. Господи! — уже давнего?!
— А этой красавице сколько лет? — тронув кончиком пальца загадочную гадину, тихо спросила она.
— А вот сие неведомо. Тайна, — в тон пассажирке почтительно ответил Федор. — Эту гадючку мне в Анголе один умелец изобразил. Француз, между прочим. Бывший солдат иностранного легиона. Пятнадцать лет считал, что это символ моей молодой дурости, а в прошлом году вдруг выяснилось — все как раз наоборот. Ехал я в вашем питерском троллейбусе, слышу — дергают меня за рукав. Оборачиваюсь — а передо мной этакий интеллигент советского разлива: очечки, седенькая бороденка клинышком, естественно — шляпа. «Вы в курсе дела, что у вас на руке? Знаете, что это?» Отвечаю: «Никак нет. Когда кололи, был пьян. К тому же не говорю по-французски». А он мне: «А вот граф Калиостро — говорил. А еще — по-немецки, по-итальянски, по-испански, по-древнеегипетски. И даже по-русски, как это ни удивительно. У вас на руке, молодой человек, его, Джузеппе Бальзамо, мистический знак. А символизирует он тайную мудрость жрецов и фараонов». Сказал мне это гражданин в шляпе, змеюку мою, точь-в-точь как ты, пальчиком тронул, сочувственно в глаза мне заглянул: крепись, мол, друг, еще не то будет! — и сошел у Московского вокзала… И ведь как в воду глядел — не прошло и двух лет, как это случилось…