— А я ведь тоже вроде как безработный, — утешил Василису Царевич, литературный журнальчик которого «И сегодня, и завтра…» не выходил вот уже месяцев пять.
— Что будешь делать?
— Вернусь в свою военную, репортером. Звали. А что, там хоть зарплату платят…
В коридоре гавкала собака. Телевизор за стенкой бубнил, утробно вскрикивал, садил бесконечными автоматными очередями. Когда Эдик затягивался дымом, отчетливо прорисовывался его профиль. У Царевича был типично хохляцкий нос, большущий покатый лоб и круглый подбородок с фирменной отцовской ямочкой.
Василиса положила ему голову на плечо.
— О чем вздыхаешь, Иванушка?
— Там у меня в сумке тетрадка, дай, пожалуйста.
Она долго рылась в его черной, с бесчисленными молниями, торбе. Тетрадь, обыкновенная, общая, в коленкоровой обложке, оказалась в папке. Царевич включил ночник. Василиса откинулась на подушку, приготовившись слушать его стихи покорно, беспрекословно, как и подобало подруге талантливого поэта, — она уже даже сложила руки на груди и закрыла глаза, но Царевич, пошелестев страницами, вдруг сказал:
— Я тут одну цитаточку выписал. Вот послушай: «О ненависти к русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения».
Царевич захлопнул тетрадку.
— Как думаешь, кто это сказал?
— Ну… какая-нибудь Новодворская или этот, которого «гаденышем» назвали.
— Лев Николаевич Толстой. «Хаджи-Мурат».
— Ты к чему это, чудушко? — прижалась к Царевичу его суженая.
Но давно уже повзрослевший стрелок из лука не ответил.
Некоторое время они лежали молча. Потом Царевич вздохнул, потянулся через Василису к сумке. Груди у нее были упругие, с крупными коричневыми сосками и родинкой в ложбиночке, от которой все ее мужики форменным образом дурели.
— Лягушка, Лягушка, — прошептал он, уронив на пол тетрадку, — почему у тебя такой большой ротик?
— А чтобы слаще целовать тебя, милый мой… единственный… котик мой… журавлик… моржик… грусть моя… тоска моя… горюшко… наказаньице… ра-а-адость моя… сча-а… ах!..
— Больно?
— Ах, дурашечка ты мой!.. Ах, Ива… нушка!.. Ах!.. Ах!..
…А через неделю он вдруг куда-то исчез. В окружной газете — Василиса, не выдержав, позвонила туда в апреле — ей ответили:
— Капитан Царевич отбыл в служебную командировку.