— Эх!..
«…Да о чем же это я, мамочка родная?! Что ж ты меня, квакушку, не остановишь? Ты ведь про меня, Заступница, все и так знаешь, да и скрывать мне, честно говоря, нечего. Какая есть, такая перед Тобой и стою. И если спросишь вдруг со всею строгостью: „Веруешь ли раба Божия Любовь в Господа нашего Иисуса Христа?“ — я Тебе, как батюшке Геннадию на исповеди, от всего сердца отвечу: „Только Ему и верю, потому что все остальные Эдика моего уже давно похоронили!..“ А он жив, жив!.. Слышишь, вот и оно, ретивое мое, то же самое твердит: жив!.. жив!.. жив!.. жив!.. Прямо как те воробышки его, пропавшие, чирикает… Нету для любимого моего смерти — вот в этом и вся моя вера. И Ты уж прости, ежели что не так. Сказала что думала. По-другому не умею, уж такой сказочной дурехой уродилась…
Матушка Божия, ты счастливая, у тебя ребеночек. А я уж так старалась, так хотела от Эдика забеременеть — и ничего. Опять ничего не получилось. Может, и права Капитолина, родительница моя, она ведь все твердит: пустая ты, Васька, бестолковая… И то верно, какой от меня, шаланды беспарусной, прок. А тут еще и вовсе — я в этом даже отцу Геннадию признаться побоялась — может, мне это только чудится сгоряча, но боюсь, Матерь Божия, что я — коммунистка!..»
И так-то тяжко, так глубоко вздохнула Василиса, даже на коленях перед иконой стоявшая с высоко поднятой головой, что все свечечки-огарышки разом взмигнули, отчего тени метнулись по свежевыбеленным, еще пахнущим известкой, стенам церкви. А когда поднялась она на ноги и, встав на приступочек, приложилась лбом к чудотворной иконе, вдруг показалось Василисе, что лик у Матери Божьей — живой, теплый… И тут как током ее прошибло: что-то мягкое, бесконечно доброе и гудящее от внутренней силы легло на ее коротко стриженные, чуть жестковатые волосы, платок с которых сбился на затылок, и пахнуло… ландышами, нет, не то чтобы явственно запахло, а вроде как повеяло, и вслед за веяньем этим послышался Василисе вздох, и шепот послышался:
— Ступай с Богом, милая, будет тебе по вере твоей…
…Ночью Мочалкин, лежавший на огромной, полгорницы занимавшей русской печи, рассказывал Василисе:
— …А потом в трапезной застолье было. Ну не то чтобы застолье — тут ведь и на стол-то поставить нечего, капуста квашеная да картошка… Да-а… Но водочка была. Не поверите, Любовь Ивановна, даже песни хором пели!..
— Божественные?
— Сначала божественные, потом всякие. Русские то есть. Знаете, у отца игумена удивительный голос. Редкостный баритон, как у Чернова. Слышали Володю Чернова, который теперь в Метрополитен-опера?.. А игумен здешний с ним, с Володей, в консерватории учился. А я с Володей — в школе. Странно. Вот ведь как по-разному складывается…