Урок анатомии. Пражская оргия (Рот) - страница 110

к Натану. И так и делаю. Как мужчина с мужчиной. Меня отец никогда не поддерживал, никогда. Я решил быть другим. Мне отец не дал ничего. Я добился успеха, и это его впечатлило. Он видит мой “роллс”, видит людей, которые на меня работают, мой дом за много миллионов, видит, как одевается моя жена, в какую школу ходит мой сын, и поэтому держит свой гребаный рот на замке. Но у мальчика ай-кью 167, и когда он спрашивает, чем я занимаюсь, что мне ему говорить? Ты – писатель, ты – гений с великими идеями, скажи мне, каково это быть отцом, у которого нет ответа! Мне нужно жить день за днем, не имея ответов. И у тебя их нет. У тебя нет детей, и ты не знаешь ничего. Ты предпочел отказаться, ради всех будущих Цукерманов, от максимальной надежности, которую дает эта безумная любовь. Отказаться от всех будущих Цукерманов! Великий эмансипатор Цукерман кладет конец деторождению… Но пока у тебя нет детей, ты не понимаешь, что такое страдание. Не понимаешь, что такое радость. Не понимаешь, что такое скука, не понимаешь… точка. Когда ему будет двенадцать и он начнет дрочить, тогда я смогу объяснить ему, в чем суть моего занятия. Но в семь? Как объяснить семилетнему ребенку неудержимое желание кончить?

Эта шалость доставляла ему несказанное удовольствие, но пора было уходить. Как персонаж он еще не полностью сформировался, но кто сформировался? Так размышлял Цукерман, пока в вестибюле швейцар не сказал ему, что машина с шофером ждет. Порнограф с протестными речами, видимо, арендовал ее на все время своего пребывания.

Пока они ехали на Драйв, по капоту лимузина скользили большие белые снежинки. Далекое небо выглядело так, словно вот-вот принесет с северных равнин первый большой снегопад. Для мистера Фрейтага начиналась пора суровых испытаний: чикагская зима – метели, каждую ночь хоронящие заново. Мать Цукермана лежала на солнечном Юге, где погребают только однажды. После ее похорон мускулистый мужчина в грязной футболке и с татуировкой “Морпех” на бицепсе отвел Цукермана в сторону, сообщил, что он Майк, кладбищенский сторож, и спросил, насколько глубоко вырезать буквы. Майк понял, что оба сына уезжают назад, в Нью-Джерси, и хотел удостовериться, что правильно понял все инструкции. “Пусть будет как у отца”, – ответил Цукерман. “Но это на полтора сантиметра, – предупредил Майк, – не все умеют так глубоко вырезать”. Цукерман, ошарашенный тем, с какой смертельной скоростью развивалась опухоль и насколько быстро прошло погребение, все не мог понять, о чем речь. Похороны закончились в мгновение ока. Он подумал, что надо такие церемонии проводить дважды: в первый раз стоишь и не понимаешь, что к чему, а второй раз можешь оглядеться, посмотреть, кто плачет, расслышать слова, понять хоть отчасти, что происходит; чувства, о которых говорят над могилой, могут порой изменить жизнь, а он ничего не услышал. Он чувствовал себя не сыном, только что побывавшим на похоронах матери, а дублером актера – из тех, кого нанимают на репетиции, чтобы выяснить, как выглядят при свете рампы костюмы. “Знаете что, – сказал Майк, – доверьте все мне. Я найду резчика, который не повредит камень. И прослежу, чтобы вас не обдурили. Я же понимаю, вы хотите, чтобы за вашей мамой хорошо приглядывали”. Цукерман наконец сообразил, о чем речь. Он отдал Майку все купюры из кармана и заверил его, что через год приедет. Но после того как вещи разобрали и квартиру продали, он во Флориду не возвращался. За надгробьем следила их родственница Эсси, она и написала обоим сыновьям, что газон на кладбище поливают ежедневно, вокруг могилы все зелено. Но для удивительно неустранимого горя это было все равно что поливать Антарктиду. Мама ушла. Мама – тоже материя.