Шесть дней спустя у него открылось кровотечение, и он умер.
Рыдала женщина, и Цукерман застыл у ее палаты. Не мог решить, что делать, и вообще, стоит ли что-то делать – Что случилось? Что ей нужно? – но тут вдруг возникла медсестра, прошмыгнула мимо него, бормоча себе под нос: “Некоторые думают, я прихожу их мучить”. Цукерман заглянул внутрь. Увидел седые волосы, разметавшиеся по подушке, “Давида Копперфильда” в бумажной обложке на простыне, прикрывавшей ее грудь. Она была примерно его возраста, в собственной голубой ночной рубашке, тонкие бретельки которой выглядели – не к месту – очень соблазнительно. Она как будто прилегла отдохнуть летним вечером, перед тем как помчаться на ужин.
– Могу я чем-нибудь…
– Этого не может быть! – заорала она.
Он вошел в палату.
– В чем дело? – прошептал он.
– Мне удалят гортань! – выкрикнула она. – Уходите!
Он заходил в холл в дальнем конце отделения уха, горла, носа проведать родственников пациентов, ожидавших результатов операций. Сидел и ждал вместе с ними. За карточным столиком кто-нибудь всегда раскладывал пасьянс. Причин для волнения хватало, однако никто не забывал как следует перетасовать колоду перед тем, как разложить новый пасьянс. Как-то днем Уолш, врач приемного отделения, нашел его в этом холле: Цукерман сидел с блокнотом на коленях, но сумел написать только “Дорогая Дженни!”. Дорогая Дайана, дорогая Яга, дорогая Глория. Главным образом он сидел и вычеркивал слова – они были совершенно не те: нервы расшатаны… презираю сам себя… устал лечиться… мания болезни… царство ошибок… раним беспредельно… погружен до того, что исключаю все прочее… Все получалось искусственным – манерный, высокопарный стиль, подделывающийся под искренность и если что и выражавший, так только его сомнения относительно того, можно ли хоть что-то выразить словами. Он не мог блистать умом, рассуждая о том, что, лежа на спине, оказался как мужчина не на высоте, не мог ни извиняться, ни стыдиться этого. Убеждать силой чувств он уже не мог. Однако, как только он садился писать, появлялось новое объяснение, и его корежило от собственных слов. То же самое с книгами: как хитроумно и замысловато ни маскируешься, сколько ни отвечаешь на обвинения, сколько ни парируешь нападки, яростно обостряя конфликт, на самом деле истово хочешь быть понятым. Что за проклятие – вечно давать показания! Лучшая причина никогда больше не писать.
Когда они спускались в лифте, Уолш докуривал сигарету – наслаждаясь, подумал Цукерман, и наслаждаясь некоторым презрением ко мне.
– Так кто вам вправил челюсть? – спросил Уолш.