Деревянные башмаки (Сая) - страница 21
— Ты?! — рявкнул Дзидорюс, вскочив с места.
— Я… там… для кота… Это мышь, а не крыса, — пролепетал я.
Дзидорюс закатил мне такую оплеуху, что я отлетел с лукошком к стене. Спасаясь от новых затрещин, я выскочил во двор и отправился к Кудлатику за сочувствием. А тот уже скулил, ждал меня и знал, в какую щеку лизнуть…
Стемнело, и я, успокоившись, собрался к себе в каморку, но пес стал повизгивать, не желая отпускать меня, чтобы не оставаться одному.
— Мне пора, Кудлатик, — сказал я. — Завтра вставать рано. Спокойной ночи!
Лежа в постели, я слышал, как пес еще долго скулил, выл, будто предчувствуя недоброе. Может, он оплакивал кота или уже знал, что Полосатик никогда больше не вернется. Я же только на следующий день заметил висящий на частоколе мешок для сыра…
Осенние дни становились все пасмурнее. Агрипина все чаще задавала трепку Кудлатику — пинала за то, что лаял, давала пинка, почему не лаял, отчего не ест ее варево, за то, что уплел кашу, которую она вывалила курам. А бесилась Агрипина из-за Дзидорюса, который на самом деле собирался привести в дом вдову Ядвигу с двумя ребятишками-подростками. Я понял, что скоро буду здесь уже не нужен, но был тогда настолько мал и несмышлен, что боялся даже, как бы Агрипина не утопила и меня. А тут еще, как назло, Дзидорюс стал шить себе новую сорочку… Успокоился я, лишь когда Агрипина сказала, что меня возьмет к себе один дяденька, который живет далеко, в трех милях от нас.
В конце ноября, с первыми заморозками, Дзидорюс стал собираться в путь. В последний вечер перед отъездом я отнес Кудлатику свой ужин (самому кусок не лез в горло), выстлал мягким сеном его конуру, попрощался, не зная, что и его завтра здесь не будет.
Рано поутру, когда Дзидорюс запряг лошадь, Агрипина привязала пса в хвосте телеги, к решетке, усадила меня, забросала охапками клевера мои ноги, чтоб не замерзли, и, распушив-отшерстив на прощанье, велела трогаться.
Я все озирался, надеясь увидеть Лявукаса. Он обещал проводить меня, но, скорее всего, проспал — намаялся накануне.
И повез меня Дзидорюс за три мили, чтобы отдать дяде, а горемыку Кудлатика бросить подальше от дома…
ДЯДЯ АДОМАС
Дядями и тетями я называл всех своих хозяев, которые давали мне кров, кормили и по мере возможности воспитывали. Кое-кто из них приходился мне какой-то родней, а дядя Адо́мас — чужой дядя, крутого нрава и все равно самый лучший из всех дядьев.
Невысокий, крепко сбитый, на лбу две поперечные морщины, губы твердо сжаты, точно дядя боится сболтнуть лишнее. Из-под буйных, кустистых бровей глядят серо-голубые глаза: порой очень строгие, волевые, а порой смешливые, веселые, — таким я вижу дядю Адомаса, как живого, и сегодня.