— Почеши-ка, авось какого-нибудь «зайца» и выудишь. За каждого — по пятаку!..
Отыскав гребень и ножик с заостренным концом, я расчесывал его жидкие волосы, делил их на прямой пробор и постепенно, прядь за прядью, прочесывал этот редеющий лес. «Зайцы» попадались редко, и зарабатывать бы мне всего нечего, если бы не наловчился я щелкать изредка ногтем по кончику ножа просто так.
— Целых четыре! — сообщал я после очередного щелчка.
— Двадцать копеек, — сонно подтверждал Игнатас.
Был я накормлен, одет, и поколачивали меня, можно сказать, от случая к случаю — все бы ничего, кабы не Игнатасова мать, «бабуня», которая отчего-то ужасно невзлюбила меня.
И хотя старуха разменяла семьдесят годков, однако прыти и зоркости в ней было хоть отбавляй. Глубоко посаженные злые, шмыгающие глазки, большой крючковатый нос, руки с огрубевшими пальцами — ни дать ни взять ведьма или мачеха из сказок.
Были у нее своя корова, овца, поросенок, две комнатушки, могла бы, кажется, спокойно доживать свой век, так нет: спозаранку к нам тащится, сядет, бывало, у печки — и давай всех поучать. Ну и, конечно, больше всех доставалось мне, как чужаку и малолетке.
Свое недовольство бабуня выражала не только на словах. Едва начав браниться, она тут же принималась кашлять и плеваться. Этот кашель для нее был все равно что для петуха кукареканье. Не хватит слова ругательного, не к чему будет прицепиться, она покашляет-покашляет, сплюнет в чугунок с золой — и давай зудить: мол, лодырь я, по утрам бока пролеживаю, а вечерами из-за своих книг даром керосин перевожу…
Порой дядя Игнатас или тетя пытались вступиться за меня, тогда она еще сильней распалялась — хоть из дому беги. «Пока этого паршивца не было, — кричит, — в доме было тихо-мирно. А нынче мне и места не осталось. Лопает, ненасытная утроба, а проку от его работы и на пять центов не наберется».
На смену центам пришли рубли, за ними марки, за марками червонцы, а я так и остаюсь «ненасытной утробой» и проку от меня и на пять центов не наберется.
H-но! Гнедая! Не спи!.. А вы слушайте дальше, до города еще не скоро.
Уж и не знаю, всегда ли старуха такой была или, может, своих детей тоже не любила; может, она уродилась такая или не от хорошей жизни озлилась. Вырастила она ни много ни мало пятерых сыновей и одну дочку. Четверо сыновей землепашцами были, до седьмого пота трудились, а пятый, самый младший, в господа выбился. Не могу сказать, как и за какие дела, а только слышал, что в войну оккупационные власти важным лицом его в Тельшя́й сделали.
H-но, Гнедая! Этак мы с тобой до обеда не доберемся.