И кроме того, нельзя забывать о той огромной роли в распространении так называемой неподцензурной литературы, какую сыграли иностранные радиостанции «Свободная Европа» и «Голос Америки». На радио «Свободная Европа» были «серийно» прочитаны самые важные самиздатские книги, и аудитория этих трансляций насчитывала сотни тысяч слушателей (одним из последних произведений, начитанных мной на этой радиостанции, был замечательный «Заочный допрос» Гавела – не только рассказ о его жизни, но и изложение его политических идей). Я убежден, что эта «подпольная культура» оказала огромное влияние на революционные события осени 1989 года.
Рот: Мне всегда казалось, что на Западе велось немало легкомысленных, романтических разговоров о «музе цензуры» за железным занавесом. Рискну сказать, что на Западе были даже отдельные писатели, которые порой завидовали страшному давлению, под прессом которого вы писали, и той ясности миссии, которую воспитывало в вас это давление, ведь в вашем обществе вы были чуть ли не единственными, кто стоял на страже правды. В культуре, находящейся под властью цензуры, где все живут двойной жизнью – лжи и правды – литература становится хранителем жизни, остатком правды, к которой тянутся люди. И я думаю, так же верно, что в культуре вроде моей, где ничто не цензурируется, но где средства массовой информации забивают наши мозги бессодержательными измышлениями касательно человеческих отношений, серьезная литература в не меньшей степени является хранителем жизни, даже если общество этого не осознает.
Вернувшись в Соединенные Штаты из Праги после моей первой поездки туда в начале семидесятых, я сравнил положение чешских писателей с нашим положением в Америке, сказав: «Там ничего не позволено и все имеет значение, здесь все позволено и ничто не имеет значения». Но какова цена того, что ваши произведения имели такое большое значение? Как бы ты оценил бремя пережитых знакомыми тебе писателями репрессий, благодаря которым литература обрела столь высокую репутацию в обществе?
Клима: Я часто повторял твое сравнение положения чешских писателей и положения писателей в свободной стране. Я не вправе судить о парадоксе, содержащемся во второй части сравнения, но первая часть прекрасно ухватывает парадокс нашего положения. Писателям пришлось заплатить очень высокую цену за их слова, которые стали важными для общества из‐за запретов и репрессий – запрет печататься приводил не только к запрету на всякую общественную деятельность, но еще и, в большинстве случаев, к запрету на любую работу, которой писатели могли бы заниматься. Почти все мои запрещенные коллеги были вынуждены зарабатывать себе на жизнь как простые рабочие. Врачи редко становились мойщиками окон, как в романе Кундеры [ «Невыносимая легкость бытия»], но среди мойщиков было много писателей, литературных критиков и переводчиков, которые зарабатывали на кусок хлеба таким вот образом. Другие работали на строительстве метро, крановщиками или землекопами в геологических экспедициях. Может создаться впечатление, что подобный опыт мог бы дать им интересный материал как писателям. Так оно и случается, если подобная работа занимает какой‐то короткий период времени и есть хоть какая‐то надежда вырваться из круговорота отупляющего и изнурительного труда. А пятнадцать или двадцать лет такой каторжной работы, такой изоляции влияют на личность разрушительным образом. Жестокость и несправедливость сломили некоторых, обреченных на такое существование. Другие были настолько физически изнурены, что просто не смогли вернуться к творчеству. Если кому‐то и удалось выстоять, то лишь потому, что они пожертвовали всем остальным: желанием дать себе отдых, а часто намерением выстроить личную жизнь.