Рот: Но вам самой не удивительно ли, что вас не сломила ни жизнь на уединенной ферме, ни грубость отца, ни провинциальный монастырь, и вы не утратили свободы духа, позволившей вам писать?
О’Брайен: Да, меня удивляет моя стойкость, но не думаю, что та жизнь не оставила в моей душе глубокие раны. Например, я не смогла научиться водить машину или плавать. Во многом я ощущаю себя калекой. Мое тело было таким же священным, как дарохранительница, и во всем, с чем я сталкивалась, таилась возможность греха. Сейчас это кажется смешным, но не слишком смешным – в теле заключена вся история жизни, как и в мозге. Я утешаю себя мыслью, что, если что‐то одно уничтожено, другое процветает.
Рот: В детстве денег в семье хватало?
О’Брайен: Нет! Деньги были у нас раньше. Мой отец обожал лошадей и любил бездельничать. Ему по наследству достался изрядный кусок земли и красивый каменный дом, но он был транжира, и ему вскоре пришлось продать землю, точнее он ее промотал в типично ирландской манере. Американские кузены привозили нам одежду, и я унаследовала от мамы какую‐то детскую любовь к красивым тряпкам. Нашей самой большой радостью были их приезды в гости с подарками – со всеми этими финтифлюшками, казавшимися мне посланиями из далекого космополитичного мира, куда я мечтала попасть.
Рот: Меня поразили, особенно в рассказах о сельской Ирландии в годы войны, масштаб и подробности ваших воспоминаний. Такое впечатление, что вы помните форму, текстуру, цвета и размеры каждого предмета, бросившегося вам в глаза в детстве, – не говоря уж о человеческой значимости всего, что вы видели, слышали, трогали, ощущали на вкус и запах. В итоге родилась ваша проза, подобная тончайшей кружевной сетке, в которую попадают мельчайшие детали и которая помогает вам сохранять все желания, страдания и сожаления, пульсирующие в вашей прозе. Я хочу спросить: чем вы объясняете эту свою способность реконструировать с такой страстной точностью ирландский мир, в котором вы уже многие десятилетия не живете? Как ваша память сохраняет его живым, и почему вас продолжает волновать этот исчезнувший мир?
О’Брайен: Порой меня туда засасывает, и окружающий мир и настоящее время для меня размываются. Воспоминания, или как еще это назвать, вторгаются в меня. Это не то, что я могла бы коротко сформулировать. Это просто вдруг нахлынет как поток, и я попадаю в его полную власть. Моя рука делает работу, и мне не нужно думать; на самом деле, если бы я начала думать, поток бы остановился. Это как будто прорывает дамбу в мозгу.
Рот: Вы ездите в Ирландию, чтобы помочь себе вспоминать?