Я впервые встретил Сола Беллоу в 1957 году, когда был молодым преподавателем Чикагского университета, а автор «Приключений Оги Марча» был гостем этого университета. С Аароном Аппельфельдом я познакомился в 1980 году, когда жил в Лондоне, а автор «Баденхайма в 1939 году» приехал туда с лекцией. С тех пор я часто встречался с каждым из этих замечательных людей в разных компаниях, поэтому я и не предполагал, что когда сведу их вместе, они в обществе друг друга окажутся совсем не теми Солом и Аароном, которых я до этого хорошо знал, или что они выкажут еще какую‐нибудь яркую и доселе мне неведомую сторону своей натуры.
А все потому, что до того ужина я никогда не слышал – и не видел, – как они говорят на идише. А они почти весь вечер проговорили друг с другом на идише. Сол выучил идиш в детстве, когда в 1910–1920‐х годах рос среди евреев-иммигрантов в Монреале и Чикаго. Аарон, чей родной язык был немецкий, на котором говорили в его семье в Буковине (хотя прозу он писал на иврите), освоил идиш в Израиле, изучая в 1940–1950‐х годах язык в университете и беседуя на улицах Тель-Авива и Иерусалима с такими же, как он сам, выжившими жертвами Холокоста.
Что же изменилось в их отношениях, когда они смогли вволю побеседовать на идише? Буквально все. Изменилось их воодушевление и его причины. Изменилось их отношение к своей трезвости. Изменилось их отношение к своим восторгам. Изменилось их отношение к своей любезности. Изменилось даже их отношение к смене выражения лиц друг друга. Каждый, казалось, волшебным образом обрел новую индивидуальность, пробудив ранее спящие свойства своей натуры.
Не то чтобы Аарон и Сол стремились глубже погрузиться в предмет ведущегося на идише разговора. И не то чтобы они благодаря идишу проникли в какие‐то глубинные смыслы существования. Но сложилось впечатление, будто с помощью идиша они нашли дополнительный смысл, иную картину жизни, что, в свою очередь, породило в них обоих какое‐то совершенно другое настроение и состояние души. Я, например, никогда раньше не видел Аарона таким театральным и не был свидетелем проявления его очевидного инстинкта играть, как никогда раньше не видел, что Сол может по‐мальчишески забыть о присущем ему социальном апломбе. Можно было забыть, что они – Сол Беллоу и Аарон Аппельфельд. В тот момент казалось, что оба литературных гения не имеют никакого иного таланта, кроме как болтать на идише.
Что‐то в их живом взаимодействии, казалось, открывало доступ к самым потаенным глубинам их личностей, как будто, говоря на идише, они могли выудить наконец‐то слова, способные послужить отдушиной для всего значительного и мелкого, что раньше оставалось невысказанным. Они сразу же отбросили все барьеры условностей, которые обычно тормозят беседу при первом знакомстве, и между ними установилась необычайная близость. Такое было впечатление, что тот и другой внезапно нашел в огромном мире родного брата после долгой разлуки и, соответственно, все, что они говорили друг другу, обретало свежую значимость, тот смысл, который оставался бы недоступен для двух мужчин, не имеющих подобной точки соприкосновения.