Впервые полное осознание собственного бессилия героем происходит именно в романе «Бред». Если в ранних произведениях оно либо констатируется автором («Тихое течение», «Песнь песней»), либо проговаривается героем, который тут же находит выход и пытается что-то сделать («Люди прохожие»), то в «Бреде» Позняков расписывается в собственной никчемности: «Вот лежит она — и лицо такое обыкновенное, и даже нос, как у деревенской девушки, но вот открыла глаза — и смотрит, глядит на тебя, прекрасное, измученное, алчущее лицо. Такая душа ея, где все запутано, смешано. Но там жажда. Если бы ты знал, какая великая жажда. А у нас с тобой пустые руки. А царевича нет, и душа ея горит. У нея и у моей родины. И обеим нужен царевич. Ни с тобой, ни со мной она не пойдет. Или царевич — или гибель… Или ковер-самолет и жар-птица, или пьяный угар, черный хмель и кровь. И Наташа в крови, и Россия в крови». Наташу увозит на тройке «чистопольский купец Бузулуков, за попойкой в трактире Седова откупивший полпартера для своих гостей и собутыльников» (53) (именно он здесь герой — искуситель), и никого не оказалось рядом, чтобы остановить ее. Богодула хватило только на то, чтобы проследить, куда помчались сани: «За мост к баням мчались купеческие тройки» (54)> 33. Но опомнившись (или ополоумев окончательно?) Наташа убивает купца, бросаясь «к выходу, к снегу, к мосту, к реке» (57).
В итоге один из героев почти сошел с ума, так и не сумев «все понять, все постичь: и мост без перил, и одинокий замаячивший фонарь, и длинный багор в руках черноволосого угрюмого мужика, и визг откуда-то внезапно появившихся баб, и прорубь с синими краями, с такими же синими, как те глаза, с такими же холодными, безжизненными, мертвыми» (57), а второй «начал свою работу, медленную, тяжелую и, верил он, святую работу», и повел ее, как положено по всем правилам партийной агитационной работы: «От мастеровых он шел к мужикам, от хат, где висели темные иконы, переходил к избам, где икон не держали, где женщины были грамотны и знали, когда придет царствие небесное…», «и всюду искал тоже измученных, тоже изголодавшихся по правде людей, по правде, имени которой нет названия, но чей лик мерещился ему не раз» (63). Но лишь «казалось ему, что на пути его много таких душ, что его правду принимают и делают своей и что один и тот же лик перед ним и перед теми, кого он зовет» и «не видел (он) и не мог видеть, что два лица у одного и того же лика и что, обращенный к нему ясной стороной, где мучительна, но светла улыбка, он другим показывает другую: ухмыляется, подмигивает и мутит