» (63). И не слышит он пророческих слов мудрого старца, «побывавшего во всех российских и сибирских скитах» (63) и лучше всех понявшего «правду» Георгия Николаевича: «Вера-то чистая мигом испарится. Грабеж будет. Твоя-то останется, несомнительно, а другие веру платком обернут и за пазуху. И никто о твоих пылинках не вспомнит. Пыль другая подымется — грабительская!» (64).
Когда пришло время, когда слова возымели силу «и все кругом закружилось, забесновалось, завыло, заплакало, загалдело» (75), оказалось, что солгали все учебники и брошюры, учившие делать бескровную, светлую революцию во имя всеобщего равенства и братства, и что прав был старичок из деревни, предвидевший, как никиты и федьки потащат «по карманам кольца, цепочки, камни» (76), и как погибнет Георгий Николаевич, бросившийся навстречу «революционным» солдатам, «сразу подсеченный несколькими пулями» (77) и как развеют по ветру его светлую веру, растопчут на площади его ясную правду: «А за ним, мертвым, в чаду суетились люди, скрючившись под огнем, метались от одного магазина к другому, и тащили и теряли на бегу гребенки, пряники, кольца, куски мыла» (77).
Бредом, страшным сном покажется только оправившемуся от болезни Богодулу «белая площадь, посередине черное пальто Георгия Николаевича с пустым, болтающимся на ходу, рукавом, серая груда торопящихся солдат и огненный короткий разрыв пуль» (77). Революция в отдельно взятом городке завершена, но, оказывается, это только начало, и вернувшийся в Петербург Иван Васильевич Богодул, «выйдя из вагона, покинув Николаевский вокзал, увидел опять и белую площадь и серые ряды солдат и много, много черных пальто, бегущих им навстречу, и… не знал, бредит ли он, или это явь, ставшая бредом…» (78).
На протяжении всего романа в монологах Познякова неоднократно будет возникать образ «жестокой мельницы» жизни: «Ты не знаешь о мельнице, а я знаю. У мельницы большущие крылья… Вот ты мельницы не видел, а я ее тут видел и там. Там одно крыло, здесь другое, но жернов один и крылья одного и того же нетопыря… Наташа и она (Россия — Д.Г.) — обе вместе, вот тут в груди. И обе мои и не мои, и обе возле мельницы…» (50–51). Богодулу слова эти кажутся бредом, однако в них — метафора буржуазно-капиталистического мироустройства, одно крыло которого — мировая война, где «люди падают с отмороженными руками и на вершине чужой турецкой горы крестьянин из-под Орла плачет над отрезанной ногой» (51), а другое — вселенский Пассаж, где все продается и покупается, который «казался ненасытным гигантским ртом, поглощающим все соки человеческой жизни и взамен изрыгающим хулу на человека, жирный смех над человеческим достоинством и не покрытую злорадную насмешку над всем, во что человек хотел бы верить, чем человек мечтает жить и чему хотел бы молиться», разные крылья, но один у них жернов «все перемалывает, все превращает в одно густое месиво. Чудовищная пьяная мельница…